Тайна гибели поэта Дмитрия Кедрина.
Утром 19 сентября 1945 года, 70 лет назад, на железнодорожной насыпи у станции Вешняки Московско-Рязанской железной дороги, там, где неподалёку поднимаются к небу маковки старинной церкви – храма Успения Пресвятой Богородицы, был найден весь избитый, умирающий человек, явно сброшенный с поезда. Его повезли в больницу, но по дороге он умер. Этим человеком был замечательный поэт Дмитрий Борисович Кедрин.
Жизнь его была коротка – всего 38 с половиной лет, чуть пережил по возрасту своего любимого поэта Александра Сергеевича Пушкина, памятник которому в Екатеринославе был первым его детским воспоминанием, может быть, определившим всю его жизнь. А родился он 4 февраля 1907 года на Богодуховском руднике в Донбассе, в пределах нынешнего многострадального, сражающегося с украинским фашизмом славного города Донецка.
Как загадочными оказались обстоятельства его смерти, так и рождение поэта было с самого начала окутано завесой тайны. Известно только, что мать поэта Ольга Ивановна Руто-Рутенко-Рутницкая, младшая дочь управляющего имениями графа Потоцкого на Волыни, была романтической девушкой и в ранней молодости искренне полюбила одного человека… Кого? Есть свидетельства, что это был сын графа Потоцкого, наследник всех его богатств.
Впоследствии сам Дмитрий Кедрин показывал своей жене, Людмиле, некое завещание этого графа, по которому все имения его и заводы в пределах нынешней Украины завещались сыну Ольги Ивановны, незаконнорожденному Дмитрию.
Но у Ольги Ивановны была старшая сестра – Людмила Ивановна, отданная замуж за отставного русского офицера Бориса Михайловича Кедрина, потомственного дворянина, числящего свой род от известного в средние века византийского философа и историографа Георгия Кедрена. И семейство Кедриных усыновило мальчика, и появился на свет Дмитрий Борисович Кедрин, живущий со своими приёмными родителями в большом промышленном и торговом городе Екатеринославе – столице Новороссии, основанном когда-то славным Григорием Потёмкиным. Екатеринослав был русский город с большими культурными традициями. Город гордился, что некогда посещал его, в бытность свою в «южной ссылке», сам великий Пушкин и памятник поэту стоял на центральном бульваре города. И с 1913 года, со дня приезда своего в Екатеринослав, мальчик Дмитрий Кедрин постоянно гулял и играл на этом бульваре, и от этого бронзового Пушкина он всегда будет числить свою поэтическую родословную.
Семья Кедриных была по духу русской, хотя в жилах представителей этого семейства было намешано немало. Сам Борис Михайлович Кедрин, служащий железнодорожной конторы, бывший член акционерного общества, почётный гражданин Екатеринослава, имел отца – русского дворянина и мать – цыганку из табора. Цыганские черты как-то проступали и в облике самого Дмитрия Кедрина, и есть подозрение, что он всё-таки был сыном не графа Потоцкого, а именно своего приёмного отца – Бориса Кедрина, усыновившего своего побочного отпрыска. Но при чём же тогда здесь завещание графа Потоцкого?.. Загадки, загадки… Склонность разгадывать загадки истории явно проступает в творчестве Дмитрия Кедрина. Вспомним его знаменитые исторические поэмы: «Конь» – о судьбе гениального русского зодчего XVI века Фёдора Коня, самородка из народных глубин, построившего Белый город – «кольцо из стен вокруг Москвы», безвестно исчезнувшего в лихое Смутное время. Кедрин придумал ему трагическую, но закономерную судьбу непонятого, неоценённого временем и людьми таланта. Или его маленькую поэму «Зодчие» – истинный бриллиант русской поэзии 30-х годов, очень смелое произведение, о несправедливо казнённых зодчих – строителях Покровского собора, знаменитого храма Василия Блаженного в центре Москвы. По легенде, они были ослеплены по приказу царя Ивана Грозного. Легенда эта, возможно, и не соответствует действительности, но имеет очень устойчивое хождение в числе легенд о грозном царе.
Однако ведь написана поэма была в 1937 году, а опубликована в 38-м! Когда, по словам того же Кедрина: «Все птицы спят, все звери спят, одни дьяки людей казнят». И это всё сходило поэту с рук, возможно, до времени.
Известно, что имя Дмитрия Кедрина фигурировало в «чёрных списках» секретаря Союза писателей СССР В. Ставского, но до поры до времени его не трогали.
Внешне жизнь Дмитрия Кедрина проходила без больших потрясений. Да, было голодное детство, пришедшееся на годы революции и Гражданской войны, когда город Екатеринослав 17 раз переходил из рук в руки, и на улицах его шли ожесточённые бои. Вот прошло почти сто лет с тех пор, и всё повторяется на Украине и в Новороссии – теперь бои идут в Донбассе, на улицах и переулках его городов и сёл, возможно, даже на улице Дмитрия Кедрина, что существует сейчас в Донецке!.. История словно сама давала уроки поэту, а каким поэтам даёт сейчас уроки наша новейшая история?..
Дмитрий Кедрин хорошо усвоил тогда эти уроки. Особенно памятен был ему разгром Екатеринослава, учинённый белой деникинской армией, после того, как в 19-м году её войска взяли город. С тех пор образ пьяного белого офицера с наганом в руке не раз появляется в стихах Кедрина. К сожалению, это реальные воспоминания его детства. Вот почему он, сын дворянина, никогда и не скрывавший, кстати говоря, этого, не испытывал, тем не менее, никакого пиетета к «рыцарям» белого движения. Достаточно почитать его стихи «Гибель Балабоя» или «Прошение», написанное в 1929 году уже в Днепропетровске – так теперь назывался город Екатеринослав, переименованный в честь известного большевика Петровского. Стихотворение это пронзительное, не оставляющее никаких сомнений в идейном выборе, который сделал молодой поэт. Рассказана там простая история из времён Гражданской войны. Пьяный белый офицер попытался изнасиловать деревенскую женщину, а её муж сорвал у него погон. И его приговорили к расстрелу. И вот отец этого мужика подаёт прошение белому генералу:
…Малый не такой, чтобы драться с пьяным,
Тронул их слегка, приподнял с земли.
Они же осерчали. Грозя наганом,
Взяли и повели.
Где твоя погибель – поди приметь-ка,
Был я у полковника и сам не рад.
Говорит: «Расстреляем!» – потому как Петька
Будто бы есть «большевистский гад»…
Для поэта ведь главное – правда. Он и на народ смотрит без розовых очков. Характерен в этом смысле конец стихотворения:
…А мы с благодарностью – подводу, коня ли,
Последнюю рубашку, куда ни шло…
А если Петра уже разменяли –
Просим отдать барахло.
«Разменяли…» – и это о собственном сыне! Но такова правда жизни, она неотделима от правды в искусстве. Этому учил Кедрина замечательный русский поэт с украинской кровью – Максимилиан Волошин.
Он доживал тогда последние годы своей жизни в Крыму, и Кедрин мечтал съездить к нему в Коктебель, но так и не получилось, а вот переписка между ними шла оживлённая, и сам Волошин называл Дмитрия Кедрина своим учеником.
Молодость поэта, прошедшая на берегах Днепра, где он впервые «схлестнулся с рифмой», где принял всем сердцем новую советскую действительность, хотя из-за своего дворянского происхождения не был принят в комсомол, закончилась драматически: он был арестован и заключён на несколько месяцев в тюрьму за «недонесение известного контрреволюционного факта». Проще говоря, он не донёс «куда следует», о том, что один из его друзей оказался сыном белого эмигранта и получил от своего отца из-за границы посылку. И всего-то… Но этого оказалось достаточно, чтобы оказаться за решёткой, пусть и на несколько месяцев, но уже до конца жизни – в чёрных списках неблагонадёжных.
Выйдя из тюрьмы, Дмитрий Кедрин навсегда покидает Украину. Он, вместе со своей молодой женой украинкой Людмилой Хоренко и своей тётушкой Людмилой Ивановной Кедриной, заменившей ему рано умершую мать, переселяется в Москву, вернее – в ближнее Подмосковье, в Черкизово, где ему и предстоит провести потом всю свою недолгую жизнь, до сентября 1945 года, когда он будет убит на пути домой из Москвы…
Пожалуй, самые счастливые годы провёл Дмитрий Кедрин со своей семьёй в Черкизово. Хотя, как видно из воспоминаний его жены и дочери – жизнь была очень бедная. Без своего жилья, без постоянного дохода. Работал поэт сначала в многотиражной газете Мытищинского вагоностроительного завода, где, кстати, строились первые в СССР метропоезда, а после и военная техника. Вступив в Союз писателей, он перешёл на «вольные хлеба», но поэтические заработки были скудны, рукописи его поэтических книг лежали в издательствах, но им не давали ходу. Лишь в самом конце 30-х годов вышла в свет единственная прижизненная книжка поэта Дмитрия Кедрина – сборник стихов «Свидетели». «Стихи мои – свидетели живые…» – эпиграф к ней из Некрасова. И это при том, что Кедрин ведь вовсе не был обижен вниманием журналов. Он довольно широко печатался, начиная ещё с конца 20-х. Так, его ещё юношеская поэма «Казнь» была отмечена Маяковским. А стихотворение «Кукла» очень хвалил Максим Горький и просил читать его в присутствии самого Сталина. Стихотворение это очень показательно для раскрытия всего творческого метода Дмитрия Кедрина. Стихотворение посвящено маленькой девочке, дочери грузчика, грубого работяги, жестокого тирана в своей несчастной семье.
Как темно в этом доме!
Тут царствует грузчик багровый,
Под нетрезвую руку
Тебя колотивший не раз…
На окне моём – кукла.
От этой красотки безбровой
Как тебе оторвать
Васильки загоревшихся глаз?..
Дальше идут строки о «нищем уюте», где «дерутся мужчины», где «женщины тряпки воруют, сквернословят, судачат, юродствуют, плачут и пьют». Конечно, в стихотворении есть и высокопарные призывы к настоящему времени, которое должно размести этот нищий уют, обращение к примеру большевистских вождей, о том, как «надрывался Дзержинский, выкашливал лёгкие Горький, десять жизней своих отработал Владимир Ильич». Всё идеологически правильно и соответствует велению времени и настрою эпохи, её порыву, стремлению изменить мир к лучшему. Даровать счастье ребёнку, эту пресловутую куклу… Но, если вдуматься, стихотворение написано в 1932 году. Уже 15 лет советской власти, а жизнь не изменилась к лучшему, и рабочий класс, который воспевается официальной пропагандой, как носитель самых светлых идей, увы, в стихотворении выглядит скверно, и комсомольцы должны прийти и связать этого самого представителя рабочего класса – «пьяного грузчика». Тут есть, над чем задуматься! Это стихотворение с двойным дном, где правда – и на поверхности, и скрыта в глубине. И поэт Дмитрий Кедрин умел в своём творчестве совмещать эти разные «правды».
Может быть, он и делал какие-то мировоззренческие ошибки, уступая сиюминутному времени. Так, работая в многотиражке Мытищинского завода, он, подчиняясь идеологическим установкам, написал стихотворение «Христос и литейщик», где воспел «индустрию», в жертву которой брошен даже сам Христос. Чугунная статуя Христа расплавляется в литейной печи ради того, чтобы изготовить «дешёвую деталь» для вагонов! Христос как бы больше ни для чего не сгодился. Но даже и в таком, казалось бы, «правильном» атеистическом стихотворении есть удивительный образ: из расплавленного чугуна поднимается рука Христа, проповедуя «смиренье в печали земной»! Поэт, сочиняя дешёвую агитку, сам не заметил (или заметил?), как создал удивительный трагический образ гибнущего, но не сломленного Бога, даже из печи проповедующего истину…
Впоследствии, в годы войны, когда мир будет стоять над пропастью, Дмитрий Кедрин во многом переоценит свои взгляды на христианство, и в его стихах зазвучат пророческие, почти библейские ноты.
Жизнь семьи Кедриных в Черкизово была очень скудна. После долгих мытарств по съёмным углам они получили маленькую комнатку в одноэтажном доме с террасой, где за фанерной перегородкой шумели и буйствовали нетрезвые соседи. Но именно в этом убогом жилье Дмитрию Кедрину и удастся создать на протяжении 30-х годов лучшие свои произведения. Он создавал их урывками, работая за маленьким, почти школьным столиком с одним выдвижным ящиком, отделённым от остальной комнаты лишь ситцевой занавеской. На хлеб насущный Кедрин, после своего ухода с вагоностроительного завода, зарабатывал литературными консультациями в издательстве «Молодая гвардия» и Союзе писателей. За эту работу платили гроши, но всё-таки платили, и начинающие литераторы могли получить профессиональный разбор своих незрелых произведений. А Кедрин понимал, как важна для начинающего писателя профессиональная поддержка и объективный разбор его произведений, и он отдавался этому делу со всем тщанием и ответственностью, забывая подчас о времени для своего творчества. Показательно в этом отношении его стихотворение «Страдания молодого классика», которое заканчивается так:
…А ночью под сердцем
Тихонько плачет,
Утопленный в пресной дневной водице,
Твой стих,
Что был вовсе не плохо начат,
Но помер в тебе,
Не успев родиться…
Уму непостижимо, как в такой обстановке поэт мог создавать шедевры поэтической лирики, глубокие историософские сочинения в стихах, среди которых особо выделяется огромная драма в стихах «Рембрандт», написанная Кедриным за два месяца лета 1938 года, после посещения им выставки произведений Рембрандта в Москве. И сейчас многие не верят, что такое возможно было сделать за столь короткий срок.
Произведение объёмом более ста стихотворных страниц, охватывающее более чем сорокалетний отрезок жизни великого голландского художника, было создано на каком-то необычном творческом подъёме.
Даже Константин Симонов отказывался верить в это, считая, что поэт работал над ним много лет. Но это факт, подтверждаемый воспоминаниями родных Дмитрия Кедрина. Произведение это является, конечно, вершиной творчества поэта. В нём он воплотил все свои художественные идеалы, создав образ великого и свободного художника, для которого «не продаётся кисть, перо и лира», который несмотря на все житейские трудности, политические интриги, предательство друзей, козни врагов, преследование властей, зависть своих собратьев по цеху, нужду, даже самую отчаянную нищету, всё равно остаётся внутренне свободным и неподкупным творцом, оставаясь при том вполне земным, во многом грешным человеком. Но человеком, сознающим своё призвание служить истине и красоте. Характерны последние слова драмы, сказанные над гробом Рембрандта:
Он – живописец нищих, как талант,
Пусть надорвался он, но, злу не внемля,
Он на плечах широких, как Атлант,
Намного выше поднял нашу землю.
Поднять «намного выше» нашу землю, нашу Россию доведётся и самому Дмитрию Кедрину в годы тяжёлых испытаний, которые принесла с собой война и нашествие фашистов. А ведь к 1941 году жизнь у семьи Кедриных, казалось, налаживается. Выходит первая книга стихов Кедрина «Свидетели». Пусть небольшая, всего из восемнадцати стихотворений, но с каким трудом она пробивала себе дорогу!.. А когда вышла, то автор был недоволен, что из неё были вычеркнуты редакторской правкой лучшие, как он считал, стихи… Но, всё равно, это был успех! На гонорар от этой маленькой книжки автор покупает своей жене Людмиле, верной своей спутнице, так долго и терпеливо преодолевавшей вместе с ним все житейские трудности, роскошную шубу, на чём деньги, собственно и исчерпываются, так что даже купить пишущую машинку – заветную мечту поэта – было уже не на что…
Июнь 1941 года сразу изменил всё. Жизнь словно разделилась пополам, и надо было забыть всё то, чем жили до войны. Конечно, Дмитрий Кедрин стремится на фронт, в действующую армию, хочет быть фронтовым корреспондентом в пехотных частях… Но кто же отправит на фронт болезненного, худого, как спичка, литератора, с впалой чахоточной грудью, с огромной близорукостью, так что без толстых стёкол роговых очков он и шагу не мог ступить. К тому же он был отцом двух малолетних детей… В противовес распространённой легенде, что «гребли всех» и «гнали эшелонами на убой» – это было далеко не так. И Кедрина, до поры, не призывают в армию даже фронтовым корреспондентом, он остаётся как бы не у дел в суровые первые месяцы войны, и это ему особенно тяжело и подчас невыносимо. Невыносимо сидеть у себя в своей каморке в Черкизово и наносить на карту чёрные стрелы наступающих на Москву фашистских полчищ. А потом начинают рождаться стихи… И это были стихи такого накала, с которым могла бы сравниться лирика настоящих фронтовых поэтов, побывавших в огне боёв.
Это смерть колотит костью
По разверзшимся гробам:
«Дранг нах Остен!
Дранг нах Остен!» –
Выбивает барабан.
…Толстый унтер хлещет в злости
Баб смоленских по зубам…
«Дранг нах Остен!
Дранг нах Остен!» –
Выбивает барабан.
Рвутся бомбы. Дети плачут.
Первой крови горек вкус.
Воет пьяный автоматчик:
«Рус капут! Сдавайся, рус!»
Фронт приближался к Москве и к его Черкизово. По воспоминаниям родных, до них долетала уже канонада приближающихся боёв. И с каждым днём эта канонада становилась всё ближе. Несколько человек из местной интеллигенции собирались в комнате Кедрина и сидя при коптилке (электричества уже не было), гадали: что будет, когда в Черкизово войдут немцы. Кого повесят, кого расстреляют… Отсюда горькие строки, написанные в начале декабря 1941-го:
…Трещат синицы на кривой сосне…
Идя под ней, я той же мыслью занят:
Должно быть завтра, думается мне,
Она кому-то виселицей станет.
Старинной церкви золочёный свод
Блестит вдали. На этой церкви древней,
Я думаю, поставят миномёт,
И дождь свинца прольётся над деревней…
Неслучайно в эти роковые дни душа неверующего поэта обращается к Богу. Неслучайно. Ибо на войне неверующих нет.
Как вспоминает его жена Людмила Ивановна, Кедрин, проходя с ней однажды мимо этой старинной черкизовской церкви, на дверях которой висел большой амбарный замок, вдруг услышал отдалённый звон колоколов и пение церковного хора, хотя церковь была пуста.
И словно звук неземной что-то пробудил в его печальной душе:
Видно, вправду скоро сбудется
То, чего душа ждала:
Мне весь день сегодня чудится,
Что звонят колокола…
…Знать, служение воскресное
Не у нас в земном краю:
То звонят чины небесные
По душе моей в раю.
И это писал человек, ещё недавно одобрявший расплавление статуи Христа, едко подчас отзывавшийся в стихах о священнослужителях… Да, война, видно, посылается людям в наказание и во вразумление. И стихи поэта Дмитрия Кедрина времён войны поднимаются до великого осмысления всего, совершающегося в эти дни в России.
Бил дозорный в било на Пожаре,
К борзым коням ратники бежали,
Выводил под русским небом синим
Ополченье тароватый Минин…
… И вздымал над битой вражьей кликой
Золотой кулак Иван Великий.
…Нынче вновь кривые зубы точит
Враг на русский край. Он снова хочет
Выложить костьми нас в ратном поле,
Волю отобрать у нас и долю,
Чтобы мы не пели наших песен,
Ни владели ни землёй, ни лесом,
Чтоб влекла орда тевтонов пьяных
Наших жён в шатры, как полонянок…
…Не испить врагу шеломом Дона!
Русские не склонятся знамёна!
Будем биться так, чтоб видно было:
В мире нет сильнее русской силы!..
…Чтоб вовек стояла величаво
Мать Россия, наша жизнь и слава!
Стихи той поры вошли у Кедрина в сборник «Русские стихи», но он так и не увидел свет при жизни поэта.
В 1943 году Дмитрий Кедрин, наконец, смог осуществить своё желание попасть на фронт, в действующую армию. Он был направлен корреспондентом в армейскую газету 6-й воздушной армии Северо-Западного фронта «Сокол Родины». Провоевал он около года и испытал и изведал многое. 6-я воздушная армия базировалась на Валдае, среди лесов, полей, холмов этой невысокой среднерусской гряды. Места красивейшие, а для Кедрина, певца былинного прошлого России, особенно интересные. Но именно эти, святые для каждого русского сердца места, откуда истекает великая русская река Волга, особенно сильно обезобразила война и фашистское нашествие. Кедрину довелось побывать на недавно ещё оккупированной врагом территории, и здесь он наслушался страшных и трагических рассказов о зверствах немецких варваров. Он и до этого умел волнующими строками сказать многое русскому сердцу о любви к Родине, о ненависти к врагу, но теперь всё это словно напиталось живой кровью народного страдания. Кедрин в это время пишет очень много – это была обыкновенная работа фронтового корреспондента. Надо было постоянно ездить по частям большой воздушной армии, расположившимся по всему Северо-Западному фронту. Надо было разговаривать с людьми, часто разгорячёнными, только что вышедшими из боя. Надо было собирать материал у местных жителей. Надо было следить за сводками военных действий по всему советско-германскому фронту и вовремя давать материал в газету.
Надо было писать и писать – каждый день, каждый час. За год своего пребывания в должности фронтового корреспондента Дмитрий Кедрин написал более пятисот газетных материалов, но, кроме этого, он писал и стихи, без них он не мог.
Стихи эти были часто безыскусны, грубоваты, они били в лоб, не особенно отвлекаясь на всякие изыски. Но и в них проглядывал живой кедринский характер. В них искрился юмор и очень точное знание свойств человеческой души, особенно души бойца, боевого лётчика, человека железа и огня, но человека живого, любящего и страдающего.
Вот получает лётчик письмо из дома, в котором его старая мать пишет сыну, что во время оккупации фашисты опозорили и убили его сестру Анку, и ей приходится одной встречать час освобождения… Ничего не говорит лётчик. Даже не плачет. Только молча смотрит на фотографию красавицы сестры, которая всегда стояла у него на столе. Видит всё это командир и тоже ничего не говорит своему лётчику, лишь молча берёт фото и выходит за дверь…
…В тот день у лётной полосы был вывешен плакат,
И нежное лицо сестры на нём увидел брат.
«За Анку! – говорил плакат, – за смерть её, за честь,
Месть кровожадному врагу! Безжалостная месть!».
…На старт рулили корабли и в бой за строем строй
Шли, в воздух подняты его замученной сестрой…
Досталось немцам в этот день! – узнали мы потом:
Их десять клали под одним берёзовым крестом.
И лётчик матери писал: «Пусть Анка спит! Она
Подразделением моим сполна отомщена!».
Такова тяжёлая работа войны. Все стихи той поры вошли в сборник «Мужская работа». Впрочем, разбросанные по газетным листам, они были собраны и увидели свет в одной книге только к началу 90-х годов.
Тут надо разобраться, почему же официальная литература так долго не признавала существование в России столь талантливого, незаурядного поэта, как Дмитрий Кедрин. Чем он не устраивал подозрительного цензора? Стихи Кедрина соответствовали эпохе. Однако такие произведения поэта, как «Зодчие», «Конь», «Рембрандт», стихи о Грибоедове, Пушкине, Фирдоуси несли в себе некий двоякий смысл: они были обращены в прошлое, а не в наше «светлое» настоящее, и там, в прошлом, высвечивали не только «мракобесие и изуверство царизма», но и многие героические и достойные подражания примеры из русской и мировой истории.
А самое главное – они прославляли творца – зодчего, поэта, художника, как свободную, независимую личность. Независимую, в том числе и от власти, и от принятых в обществе догм.
Вот это было опасно! Любая власть с опаской смотрит на независимого творца, подозревая (и не зря!) в нём бунтаря. Сам Дмитрий Кедрин бунтарём не был. Он просто был вдумчивым глубоким исследователем истории и характеров своих героев. И ещё он был Поэтом! И как поэт, говорил и писал правду, и не мог поступить иначе. Не мог допустить малейшей фальши и подлости как в своём творчестве, так и в своей жизни. Это и явилось основной причиной его ранней гибели.
После увольнения из армии, к концу войны у Кедрина опять сложилась непростая ситуация в его профессиональной деятельности. Его не публиковали. И объяснений этому он сам для себя не находил. Но это его страшно тяготило, рождало пессимистические ожидания. В его записках, письмах той поры, в некоторых стихах проявляется тягостное предчувствие бесцельности творчества, невозможности пробить глухую стену непонимания, что выросла вокруг него. Стихи его, в том числе и стихи о войне, которую он, как фронтовой корреспондент, награждённый медалью «За боевые заслуги», хорошо изучил и понял, не принимаются в печать. Третируется он и в Союзе писателей, его заявления о предоставлении его семье жилья отклоняются. А Кедрин остро нуждался, он и его семья фактически жили на чужой жилплощади, всякий час ожидая, что их выселят на улицу хозяева. И в этой обстановке вдруг в их убогой комнатке в Черкизово появляется некий «друг» – земляк и знакомец Кедрина ещё по Днепропетровску, с очень «интересным» предложением. Кто он такой – история умалчивает. Вот как пишет об этом Светлана Дмитриевна Кедрина, дочь поэта: «Близкий друг отца, знакомый его с ранней юности, вдруг предложил ему доносить на товарищей: «Тебя, Митька, уважают, тебе доверяют, вот и помоги нам. Это не трудно, зато отношение к тебе сверху изменится». Это было прямое предложение сотрудничать с «органами», то есть стать «сексотом» (секретным сотрудником), осведомителем всемогущего НКГБ (Народного комиссариата государственной безопасности). Предложение очень серьёзное! От таких предложений не отказывались, а если отказывались, то вскоре бесследно исчезали. А вот Дмитрий Кедрин в ответ на это предложение спустил своего «друга» с крыльца.
А тот, как пишет дочь поэта, «встав и отряхнувшись, сказал с угрозой в голосе: «Ты ещё об этом пожалеешь». Кедрин к тому же не молчал, он проговаривался об этой истории, а это уже было, на языке спецорганов. «разглашением оперативной тайны». Петля на шее поэта сжималась всё туже и туже…
18 сентября 1945 года Дмитрий Кедрин последний раз вышел из дома у себя в Черкизово и отправился по литературным делам в Москву. Уезжал с тяжёлым сердцем, недавно на него было совершено покушение – какие-то крепкие парни «в штатском» в Москве, на Ярославском вокзале, пытались сбросить его под поезд. Тогда его отбили простые пассажиры. Первый раз его не удалось уничтожить, но вечером 18 сентября всё было разыграно, как по нотам. Дмитрий Кедрин получил в этот день небольшой гонорар и зашёл вместе со своим знакомым литератором Зенкевичем в пивной бар. В баре к нему постоянно подходил какой-то верзила, и всё время просил прикурить, нагло усмехаясь при этом. Зенкевич после вспоминал, что этот «верзила» проследовал за ними из бара и влез в тот же трамвай, куда вошёл и Дмитрий Кедрин. Зенкевич больше его не видел. А утром следующего дня Дмитрий Кедрин с переломанными костями и рёбрами был найден у платформы Вешняки…
Преступление это приписали бандитам, которых действительно было много в то послевоенное время в поздних электричках, которые грабили и убивали запоздавших пассажиров. Но вот странность – Кедрин должен был ехать домой не с Казанского, а с Ярославского вокзала, хотя вокзалы эти находятся рядом. Что же произошло?
Конечно, преступление это никогда не будет раскрыто. Уже тогда, осенью 1945 года от разрешения этой тайны отказались лучшие следователи.
Светлана Дмитриевна Кедрина вспоминает, что её мать обращалась за помощью к самому знаменитому следователю и писателю Льву Шейнину, человеку, имевшему весьма большие связи в органах политического сыска, но тот только сказал ей: «Я советую вам заняться воспитанием своих детей».
Можно предположить, что когда Дмитрий Кедрин выходил на Комсомольской площади из трамвая, сопровождаемый тем «верзилой», его, что называется, взяли «под белые ручки» и отвели не на Ярославский, а на Казанский вокзал, где в подземных этажах имеются обширные служебные помещения. Там, в специальной комнате, ему, возможно, ещё раз предложили сотрудничать с органами. И если Кедрин отказался от этого в первый раз, то отказался он и во второй. В этом можно не сомневаться, зная его характер. Тогда его начали «обрабатывать», как умеют это делать, по словам самого поэта, «дьяки, что по ночам людей казнят», и «обработали» его так, что он с переломанными костями и рёбрами впал в бессознательное состояние. Последняя электричка с Казанского вокзала отходит около полуночи. Она, как правило, бывает почти пустой. Его затолкали в эту электричку, вывезли за пределы Москвы (а станция Вешняки была тогда за уже за городской чертой) и выбросили там из поезда. Возможно, его и не хотели убивать. Хотели бы – так убили бы сразу. Возможно, его просто хотели проучить за строптивость, превратить в инвалида, чтобы мучился всю оставшуюся жизнь, но переусердствовали и забили поэта до смерти…
Рассказывает дочь поэта Светлана Дмитриевна Кедрина.
Хорошо помню этот день – 24 сентября 1945 года. Мама уговаривает меня надеть чёрное платье с белым кружевным воротником, наскоро сшитое её приятельницей. Я сопротивляюсь изо всех сил. «Надо, Светочка, надеть это платье, очень надо», – просит мама. – «Почему чёрное, я не хочу!». Наконец я сдаюсь…
Мы стоим на платформе нашей станции Тарасовская и ждём электричку. У меня ощущение, что все люди вокруг смотрят на меня и удивляются: почему эта девочка в чёрном платье? Как старушка. Мама крепко держит за руку моего брата Олега, Алика, на этот раз необычно тихого и послушного.
Потом я помню Введенское кладбище в Москве. Там стоят два гроба, в одном – папа, в другом – писатель Сито. В каком гробу папа – мы не знаем. Мне кажется, что в том, справа. Мы ждём, пока выроют для папы могилу, и он тоже ждёт в своём гробу. Моросит мелкий дождь, громко кричат вороны. Собираются знакомые поэты: М. Светлов, М. Голодный, В. Казин, М. Спиров, друзья папы по Днепропетровску И. Гвай и М. Дубинский, две девушки – Вера и Алиса, которым папа ещё 17 сентября читал свои стихи на консультации в «Молодой гвардии».
Мама – бледная и молчаливая, как будто окаменевшая, на ней тоже чёрное платье. Теперь я понимаю, что папа не в больнице, как говорила мама, он мёртвый…
Друзья-поэты поднимают на плечи гроб, тот, что справа, и идут вперёд, мы – следом. Останавливаемся возле чугунной ограды, внутри растёт огромный дуб, а ближе к дороге – глубокая яма – папина могила. Я вспоминаю сон, который видела прошлой ночью: у нас в Черкизове, во дворе, на скамье, стоит гроб, он накрыт газетами. Идёт дождь. Я поднимаю газету и вижу мёртвого папу. Я не рассказала маме об этом сне. А брат Алик, ему идёт четвёртый год, сказал маме: «Не надо искать папу, его нет». – «Кто тебе такое говорил?» – «Я сам знаю».
Папин гроб, не открывая, опускают в могилу. Все бросают туда горстки земли, меня тоже заставляют бросить… Вот могилу закапывают, делают холмик, на который девушки кладут венок от Союза писателей. Маму держат под руки, она всё время молчит. Друзья уговорили её не открывать гроб, пусть она помнит живого Митю. «А какой он?» – спросит она позднее у тех, кто видел мёртвого папу. – «Очень худой, левая половина лица синего цвета». Мама всегда жалела, что послушалась друзей и не простилась с папой, не увидела его в последний раз.
Я вспоминаю его записную книжку, где есть такие слова: «Чего я боялся? Своей судьбы».
18 сентября 1945 года отец собирается в Москву, он там давно не был, и накопилось много дел. А мама только недавно вышла из больницы, она очень слаба и ходит, держась за стены. Папа обещает вернуться как можно скорее.
В этот же день около 11 часов вечера маме послышалось, будто в окно отчаянно бьётся птица. Мама выглядывает в окно – никакой птицы нет. И вдруг страшная мысль пронзает её мозг: «Это с Митичкой что-то случилось. Это его душа бьётся». И мама до рассвета не спит, а утром в сильном волнении едет в Москву искать папу. Побывав у его друзей, заглядывает в ЦДЛ, расспрашивая всех: не видел ли кто накануне вечером её мужа. Ей говорят, что вчера вечером литературная дама Дубинская кричала: «Митю Кедрина убили!».
Несколько дней мама вместе с приятелем папы объезжают сначала больницы, потом морги. И вот в одном, неподалёку от метро Бауманская, им показывают фото, на котором мама сразу узнаёт папу. Больше всего её поразили его широко открытые, полные ужаса, глаза.
Умом она понимает, что это он, а сердцем принять не может. «Нет, нет, это не он», – говорит она, отталкивая от себя страшное фото… В морге служители рассказали ей, что кто-то несколько раз звонил сюда и просил «не хоронить этого человека, его ищут».
Через какое-то время на наш адрес в Черкизово приходят все документы папы, даже его письмо Калинину с просьбой предоставить ему жилплощадь и отказ в ней, и кусок янтаря – его папа носил в кармане на счастье, и все деньги, которые он получил за перевод письма от молдавского народа Сталину.
А зимой, когда уже выпал снег, мы нашли во дворе свёрток с детскими вещами, чьи размеры соответствовали моему и брата. Долго думали – от кого же такой подарок, пока Алик не заявил: «Это Бог нам послал».
Вся наша жизнь распалась надвое: жизнь с папой и без него. Вернулись из эвакуации хозяева квартиры, в которой мы, потеряв свою комнату, жили во время войны, и наша жизнь в чужом углу, на четырёх квадратных метрах, стала невыносимой. Вскоре каким-то чудом мама купила комнату в том маленьком домике, где мы жили с папой. Войдя в наше новое жильё, по праву принадлежащее нам, мама встала на колени и поцеловала порог.
Была поздняя осень, пролетал первый снежок, в нашей комнате качалась от ветра лампочка под потолком и замерзала за ночь вода в ведре. Мы с мамой тряпками заткнули все щели между брёвнами, потом замазали сверху глиной, сделали завалинку, а холод всё не отступал. Но это была наша комната, и мы готовы были терпеть любые неудобства. Оклеили её новыми обоями, покрасили пол и дверь, купили два стула. Поставили у окна папин стол, рядом – этажерку, повесили на стенку прабабушкин тканый коврик, над обеденным столом – абажур. «Как у нас уютно!» – сказала мама и заплакала.
Теперь она каждый вечер вела дневник в том альбоме, который папа сделал для своих стихов незадолго до смерти. Он успел записать там только два стихотворения, одно из них – «Приглашение на дачу»… В дневнике мама обращалась к папе, как к живому, рассказывала ему о своей любви и одиночестве, обо всех своих делах, о детях…
Посмертная слава пришла к поэту скоро. Уже в 1947 году выходит сборник его «Избранного». Добилась этого издания его жена Людмила Кедрина. Она ходила к Константину Симонову, и он отнёсся к ней и к памяти поэта очень сочувственно. В конце концов и жильё они получили в Москве, и литературные вечера памяти Кедрина стали проходить в Москве, и существует и работает поныне в Мытищах литературное объединение имени Дмитрия Кедрина, и даже памятник поэту стоит сейчас там, в подмосковных Мытищах, около местной библиотеки. Но всё равно, остаётся неизбывная горечь при воспоминании об этой загадочной и трагической судьбе. Как легко у нас в России убивают поэтов! Пророческими оказались стихи самого Дмитрия Борисовича:
Может, так же в счастья день желанный,
В час, когда я буду петь, горя,
И в меня ударит смерть нежданно,
Как его дробинка – в глухаря.
Убили Кедрина, убили Николая Рубцова, а он, словно предвидя равную с Кедриным свою судьбу, написал известное стихотворение «Последняя ночь» на смерть Дмитрия Кедрина, где есть такие строки:
Поэт, бывало, скажет слово
В любой компании чужой —
Его уж любят, как святого,
Кристально чистого душой…
…Его убийцы жили в страхе,
Как будто это впрямь святой.
Как будто он во сне являлся
И так спокойно, как никто,
Смотрел на них и удивлялся,
Как перед смертью: — А за что?
За что? – уж не за то ли, что сам Кедрин сформулировал для себя ещё в юности, собираясь вступить на тяжкую стезю поэзии: «Для художника страшно важно оставаться принципиальным». И – бесстрашным, добавим мы от себя.
Из дневника Людмилы Кедриной
«Ты теперь лежишь под вечным дубом, за чугунной решёткой, ты успокоился. Но я страдаю. Я плачу. Зачем смерть вырвала тебя, зачем отняла у меня единственное счастье, мою жизнь? Я теперь совершенно одна, твои стихи, как молитва, звучат во мне. Твои дети – твоя память мне… А как ты хотел жить!..».
«Я жду Митю! Я не хочу верить в его смерть, такую несправедливую, тяжёлую, жестокую. Мне так и кажется, что вот застучат уверенные шаги Мити, раздастся его незабываемый голос…».
«Вспоминаю, как в конце июля мы с Митей и Гришей ходили на могилу Людмилы Ивановны, проходя мимо церкви, мы с Митей услышали церковный хор, в то время, как церковь была уже закрыта. Гриша же ничего не слышал… Моё сердце забилось в тревоге. Теперь я верю, что есть какая-то сверхъестественная сила, предупреждающая нас о нашей судьбе… Где ты сейчас? Что думаешь, родной и любимый?».
«Бедный, бедный мой Митя, как ты рано ушёл. Кто напишет теперь чудесные стихи, кто прочтёт их мне. Я любила тебя больше детей, ты мне всех заменил… Как жить без тебя? Как жить, как быть, что делать?».
«Полночь. Приехала из Москвы. Алик и Светочка спят. Я влезла в окно, так как мне всё равно никто не откроет дверь. Мои отношения с хозяевами очень плохи. Мне с детьми негде жить и я мотаюсь, ничего не делаю, устаю и страдаю. Все мои страдания начались после Мити. Нет Мити и некому быть главой семьи. Всё думаю о Мите. Как жить надо? Что будет завтра? Среди семимиллионного населения Москвы так мало друзей, мало доброжелательных людей. Бедный, бедный мой Митя, как рано ты ушёл от нас…».
«Сейчас хмурые, непогожие дни. Я совершенно отупела от горя, унижений, бездомности. Мне негде жить. Через две недели я должна уйти из этого тёмного угла. Но куда?».
«… я буду любить жизнь, потому что Митя её любил страстно. Я буду любить всё то, что любил Митя, ибо я любила его! Что это? Самообман или самоутешение? Во всяком случае – что бы ни случилось, моя любовь к Мите – непорочна, чиста… Митя – прекрасный и незабвенный. Моя любовь, отец моих детей».
«Вчера – 6 июля 1946 года – прошёл год, как Митя в последний раз написал стихи. «Мышонок» и «Приглашение на дачу». Потом начались суетливые дни подготовки к поездке в Кишинёв. Первого августа Митя на рассвете вылетел в Кишинёв. Почти три недели мы не виделись с ним, а потом я заболела и десять дней пролежала в больнице. Так мало времени мы были вместе, не зная, что злая смерть витает над нашим домом, над нашим счастьем…».
«Счастье земное, настоящее счастье – всегда коротко. У нас было настоящее счастье – оно тоже оказалось коротким. Мой незабвенный и родной мальчик!»
«Третий день лежит снег. И я снова думаю, что в четвёртый раз он падает на могилу Мити и в первый раз на могилу Альки, моего дорогого сыночка… Всё думаю о вас, мои незабываемые, родные».
«Веду усиленную подготовку к вечеру, который должен состояться в клубе писателей. Вчера поймала в коридоре Союза писателей К. Симонова и тоже с ним говорила о вечере, он согласился быть председателем на нём. Это хорошо. В юбилейный сборник, посвящённый Мицкевичу, всё-таки вошёл митичкин перевод «Пана Твардовского».
«Когда я выхожу в поле, где белёсое небо окутывает снежной дымкой верхушки дальнего леса, где как кружевные, стоят берёзки, а снежинки летят, летят, я всё-таки думаю о жизни, что она прекрасна… Всю себя – моим беззакатным звёздочкам. Надо беречь Светочку. Она хрупка и беспомощна. Дай Бог ей счастья».
«Через два часа кончится 1948 год, принёсший мне много горя. Я была бы счастлива, был бы жив мой сыночек. Все мои думы о прошлом: о Мите, об Алике. Что принесёт мне новый год? Дай Бог нам со Светочкой здоровья… Горсточку мне счастья – и я этому буду рада. Стоит у нас скромная ёлочка. Впервые не делаю Светочке подарков, но она всё понимает и не требует от меня. Жду нового года, новой жизни».
«Я опустошена, но что-то делаю, но больше читаю, думаю. Денег нет, но я не думаю об этом… Неотступная мысль, что счастья, его «горсточки» – мне не видать… Сединки заблестели в моих волосах. Я одна, стихи Мити, думы о нём, Алике – всегда со мной…».
«Просмотрела все письма Мити ко мне с фронта, мои – к нему, которые он привёз. Просмотрела его фотографии, аличкины рисунки, бумажечки, которые он собирал. Всё разложила по отдельным пакетам. Глядя на всё это, горько плакала. Всё как будто было вчера – и Митя, и Алик, а теперь – одни воспоминания. Звёздочки мои, как жить без вас, что делать?».
Светлана Кедрина, Станислав Зотов
Источник: stoletie.ru
