Будущее россиянам видится в восстановлении базовых принципов социальной справедливости. В обществе складывается «запрос на баланс» между «мощью вооруженных сил» и «благополучием людей».
На современное состояние российского общества можно выделить два наиболее распространенных взгляда.
- Первый — оптимистический, несущий в себе тот заряд энергии, который получила страна от периода общественной мобилизации 2014-18 гг. Сплочение вокруг власти, четкое разделение на «своих» и «чужих», этно-политическая солидарность на основе идей «русской весны», наконец, самое главное – возвращение «вкуса и запаха» империи, державы, подзабытой с 91 года.
Православный ренессанс, новые церкви «растут как грибы». Рост чувства собственного достоинства – «нас все боятся и уважают», «можем повторить», ну и далее легко продолжить. В общем, современная российская нация складывается на наших глазах. В результате произошедшей поляризации массового сознания и формирования «ценностного большинства», в стране происходит процесс национального подъема и обретения обществом необходимой для развития национальной субъектности. Россияне воспринимают 2014 год, как год, когда произошло долгожданное объединение людей. Наше общество было разрозненно, поэтому когда произошел подъём русского национального духа, люди испытали чувство национального единства. Консервативная революция, о которой так долго мечтали русские патриоты, наконец-то свершилась.
- Второй — пессимистический. Сплочения реально нет, общество расколото даже сильнее чем раньше, выросла взаимная агрессия, страна в изоляции, лучшие умы ее покидают, впереди новая смута и полная неопределенность. Консервативный сдвиг обернулся мракобесием, вульгарным охранительством.
Сторонники обоих позиций признают наличие глубокого кризиса в стране, только «оптимисты» видят его причины во внешних угрозах, а «пессимисты» — скорее во внутренних. По данным исследования ИС РАН, в октябре 2018 г. некоторое численное преимущество имели первые.
- 46% – Основные угрозы для России исходят из-за рубежа
- 35% – Основные угрозы для России находятся внутри страны
Автор этих строк — скорее пессимист, мне не раз приходилось говорить и писать о том, что состояние мобилизации, часто называемое «посткрымским», если даже не касаться политических и экономических издержек, стало своего рода перегревом для нашего национального самосознания, находящегося, «по Гумилеву», в фазе глубокой обскурации. Цели «русской весны» оказались недостижимы (что можно было предположить), общество остается атомизированным, «новая русская нация», которую столь долго ждали, так и не сформировалась, а за короткий период мобилизации предстоит расплачиваться болезненной ломкой, которую мы и начали наблюдать особенно интенсивно в этом году. Но есть и что-то, что внушает определенные нотки оптимизма. С них и начнем.
Ростки оптимизма
На мой взгляд, наиболее существенным обстоятельством, в котором как в болоте тонули все попытки выстраивания современной системы общественных отношений, оставалась глубокая атомизация россиян. Крайне низкий уровень доверия друг к другу, отсутствие живого интереса не только к политике (лишь 3% россиян испытывали к политике большой интерес), но и вообще ко всему, выходящему за пределы собственной квартиры или участка — все эти показатели, находившиеся на стабильно низком уровне, начиная с конца 90-х годов, вдруг неожиданно в этом году пошли вверх как на дрожжах. Об этом свидетельствуют результаты опросов Левада-центра, Института социологии РАН, – в той связи, которая касается чувства ответственности за то, что происходит кругом. Последние десятилетия наибольшая дистанцированность от личной ответственности и влияния отмечалась у населения за то, что происходит в их городе и за происходящее в стране. В этих сферах число опрошенных, не ощущающих свою ответственность или влияние, значительно преобладало над числом тех респондентов, кто чувствовал свою сопричастность к происходящему. Однако за прошедший год осознание личной ответственности среди россиян, касающейся городского (локального) и общестранового уровня, существенно выросло, что обусловлено социально-политическим контекстом, который перенаправил внимание россиян с внешнеполитических событий последних лет (событий в Украине, Сирии, санкций) на внутрироссийские (пенсионную реформу, цены и пр.).
В какой мере вы чувствуете ответственность за то, что происходит в стране? (Левада-центр)
<tbody>
</tbody>
окт.06
ноя.14
июн.16
окт.17
окт.18
В полной мере
2
2
3
4
13
В значительной мере
8
9
8
5
15
В незначительной мере
23
27
22
24
28
Совершенно не чувствую
59
57
64
60
41
Затруднились ответить
8
4
4
6
3
Но пока это тоже скорее декларации, хотя стали появляться примеры успешных общественных инициатив, мусорные бунты в Московской области, например, некоторые экологические инициативы – все же говорить о том, что началась реальная самоорганизация общества снизу, еще преждевременно. Это пока тоненькие ручейки, не делающие весны, на фоне сохраняющегося ледяного безразличия к любой общественной активности большинства.
Надо заметить, что именно из способности к самоорганизации рождаются современные институты и потребность в них. Самоорганизация возникает, когда другие возможности для развития бывают исчерпаны. У самоорганизации есть своя политическая «виагра»: религиозное сознание (16-19 вв.), национализм (19-20 вв.), которые потом становятся сами тормозами на пути к общегражданскому обществу. Но сегодня говорить о самоорганизации преждевременно, скорее можно видеть появление факторов, которые могут привести к самоорганизации. При оценке процессов самоорганизации следует обращаться на то, что социолог Сергей Белановский называет «локусом контроля». Локальную самоорганизацию мы наблюдали в начале 90-х, когда в условиях анабиоза государственных и социальных институтов, стала происходить интенсивная самоорганизация, приведшая к тому, что потом получило название «бандитский капитализм», и последствия чего мы ощущаем по сей день.
Еще один важнейший момент, тесно связанный с возросшей готовностью к самоорганизации, – это стремление к переменам. Минувшие полтора десятилетия стабильности (начиная от дефолта 1998 года и вплоть до присоединения Крыма в марте 2014 года), казалось бы, заставили многих экспертов, простых граждан из категории «оптимистов», о которых говорилось выше, говорить о том, что страна наконец–то преодолела вековую политическую смуту и вступила в период длительной стабильности. Не случайно большинство опросов в этот период демонстрировали приоритет стабильности над ценностью развития, связанным с риском (от 65% против 35% в 2014 г. до 54% против 46% в октябре 2017 г.). Согласно данным Мониторинга Института социологии РАН, сейчас доля сторонников стабильности и доля сторонников перемен не только практически сравнялись, но вторые вышли даже немного вперед. За последние полтора года их доля выросла на 13% — с 39% до 52%. А в наиболее «продвинутых» группах общества, в том числе и среди молодежи, эта цифра превысила 60%. Также и по данным ВЦИОМ еще в 2017 г. (апрель) сторонники перемен стали обладать более 50% голосов россиян. Согласно данным за март 2018 г., эта цифра стабилизировалась на отметке в 51%, при этом 45% опрошенных полагают, что стране нужны быстрые, решительные перемены, 43% — что медленные, постепенные и только 8% уверены, что серьезные перемены не нужны.
Вы бы хотели перемен в жизни страны? (ИС РАН)
<tbody>
</tbody>
Варианты ответа
2016
2017, апрель
2017, октябрь
2018, апрель
Да, страна нуждается в существенных переменах, нужны новые реформы в экономической и политической жизни страны
39
44
52
55
Нет, страна нуждается в стабильности, это важнее, чем перемены
61
56
48
44
О том же говорят и исследования Левада-центра. Среди респондентов теперь доминируют те, кто хочет решительных, полномасштабных перемен: их доля выросла с 42 % в августе 2017 г. до 57 % в мае 2018 г. Напротив, число сторонников незначительных изменений, напротив, сократилось с 41% до 25%. Среди тех, кто предъявлял запрос на перемены, преобладали малоимущие слои с ярко выраженным запросом на социальную справедливость. Но в мае 2018 г. число предъявляющих запрос на перемены явно вышел за рамки малоимущих слоев и охватил средние слои.
Левый популизм, правый популизм, Европа и демократия
Запрос на перемены в основном связан с массовыми общественными настроениями в отношении базовых принципов социальной справедливости («левый популизм»), и его ни в кем случае нельзя трактовать как желание вернуться в эпоху 90-х, к продолжению либеральных экономических и политических реформ. По данным ИС РАН, общество стремится к социальной справедливости, к борьбе с коррупцией (до 70%), к усилению обороноспособности страны (28%), и в гораздо меньшей степени — к усилению экономических и политических свобод и сближению со странами Запада (по 10%). Одновременно можно видеть, что левый запрос, связанный с идеями социальной справедливости, стал заметно преобладать над право-националистическим — с ценностями державной мощи и жесткой власти («правый популизм»), резко активизировавшимся после 2014 г. Рассмотрим в этой связи поддержку опрошенными тех или иных лозунгов и идей, определяющих их политические симпатии. Данные ИС РАН (октябрь 2018 г.).
Поддерживаемые лозунги (можно было выбрать до 3-х вариантов ответа в %)
- 37 – Права человека, демократия, свобода самовыражения личности
- 26 – Сильная жесткая власть, способная обеспечить порядок
- 27 – Возвращение к национальным традициям, моральным и религиозным ценностям, проверенным временем
- 14 – Сближение с Западом, с современными развитыми странами, вхождение в «общеевропейский дом»
- 14 – Свободный рынок, частная собственность, минимум вмешательства государства в экономику
- 59 – Социальная справедливость
- 12 – Россия, в первую очередь, для русских
- 32 – Россия должна снова стать великой державой
Хорошо видно, что при «мягком рейтинге» лозунгов левая составляющая «путинского большинства» – социальная справедливость – примерно в два раза превышает правую составляющую – державу, традиции и порядок. Будущее россиянам видится в восстановлении базовых принципов социальной справедливости. В обществе складывается «запрос на баланс» между «мощью вооруженных сил» и «благополучием людей». Впервые за четыре года зафиксирован рост запроса россиян на демократию с 27% до 37%. «Права человека, демократия, свобода самовыражения личности» стали второй по значимости ценностью. Запрос на перемены все сильнее связывается с левопопулистской мечтой о социальной справедливости. При этом, эта мечта скорее демократическая, чем авторитарная, чего мы не наблюдали с первой половины 90-х годов.
- 49% – Россия должна быть великой державой, с мощными вооруженными силами
- 51% – Россия должна в первую очередь позаботиться о благосостоянии собственных граждан, а державность и военная мощь второстепенны
Можно было бы сказать, что имеет место социал-демократический запрос, если бы этот термин не был дискредитирован в российском историческом контексте марксистской традицией, также как вполне нейтральный изначально термин «национал-социализм». Социал-демократия — это, в первую очередь, Европа. На волне посткрымской мобилизации Европа стала восприниматься враждебно, как и, разумеется, США. В особенности сильно ухудшилось отношение к Германии, ставшей «закоперщиком» антироссийских санкций. Однако в нынешнем году вектора на Запад и Восток снова оказываются почти в равновесии, а доля тех, кто хотел бы улучшения отношения со странами Запада также выросло до 50-55%.
- 54% – Преодоление острой конфронтации с Западом
- 46% – Противостояние Западу, отстаивание независимости России при опоре на собственные силы
- 48% – Россия – часть Европы. В 20 веке она оказала огромное влияние на судьбы европейских государств и народов, и в 21 веке она будет теснее всего связана именно с этим регионом мира
- 52% – Россия не является в полной мере европейской страной. Это особая евразийская цивилизация, и в будущем центр ее политики будет смещаться на Восток
Согласно исследованиям ИС РАН, в последний период (2016 г.) больше половины опрошенных (52%), считают, что полноценная демократия в России так и не состоялась. Простые люди в «демократической» России остаются безгласными и бессильными повлиять на власть, их мнение никак не влияет на принятие решений. То есть дело не в самой демократии, а в том, что ее исполнение в России оказалось выхолощенным, неполноценным. Альтернативных точек зрения, согласно которым «демократия вообще не походит для России» и близкой к ней, что «Россия не созрела для настоящей демократии» придерживались, соответственно, 16% и 14%, то есть в сумме около 30%. Между тем на еще более прямой вопрос об особенностях российской демократии, 80% опрошенных выражали в целом негативное к ней отношение, заключающееся в том, что «эта демократия мало влияет на нашу повседневную жизнь, все равно нами правят те, у кого больше денег и связей».
И вот в 2018 г. мы увидели явное возвращение интереса общества к демократическим идеям. Это, конечно, в позитиве, так как установка на сильную авторитарную власть исчерпала себя в стране, где почти двадцать лет строится административная вертикаль, а порядка не только не пребывает, но и очень сильно убывает, точнее формируется порядок, все более воспринимающийся как неприемлемый для общества. Ну а в минусе — глубокий общественный раскол на «консервативное большинство» и «европейское» меньшинство, раскол, похоронивший надежды в том числе и автора этих строк на формирование умеренно консервативного курса, своего рода «просвещенного консерватизма», который мог бы объединить общество на какой-то приемлемой для всех основе. И здесь придется снова повторить, почему я вижу в формировании «патриотического большинства» в его нынешнем, «посткрымском» формате скорее «пиррову победу» патриотических идей, а не переход в какое-то равновесное состояние. По этому поводу мне в последние годы не раз приходилось полемизировать со многими своими некогда близкими по духу друзьями и коллегами по партии «Родина», Конгрессу русских общин, другими политиками и экспертами, связанными с национальной проблематикой, считающими, что в стране в 2014 году свершилось что-то вроде консервативной революции.
Консервативная революция или неоконсервативная контрреволюция?
Я полагаю, что в обществе с конца 90-х годов назревала совсем не консервативная, а неоконсервативная революция, если слово революция к этому процессу вообще применимо. Не революция, а контрреволюция, связанная с завершением переходного периода и выстраиванием устойчивого порядка. Медленно, но выстраивался консервативно настроенный средний класс, как обычно совершенно не заинтересованный в революциях. Вполне буржуазный по ценностям, он хотел жить и преуспевать в обществе с устоявшимися правилами игры, а превращать Россию в осажденную крепость, и тем более не превращаться в «радиоактивный пепел» в ядерных войнах. Именно неоконсервативная общественная середка была опорой режима вплоть до осени 2011 года, возвращения В. Путина. Однако после 2011 года власть сделала совершенно осознанно своей опорой наиболее архаичные слои общества, а негласной идеологией режима — консервативное охранительство, прикрывающееся идеями «русского мира», хотя не было никаких оснований полагать, что судьба «русского мира» реально занимает умы власть предержащих. А неоконсерваторы, умеренные центристы, ориентированные на медленную интеграцию с Западом превратились в маргиналов, «пятую колонну». Таким образом, причины роста консервативных настроений и ценностей в период с 2012 года лежат преимущественно в политической, а не социологической плоскости.
Страна встретила 2012 год с неплохим социально-экономическим положением, успешно преодолев кризис 2008 года. Цены на нефть продолжали оставаться высокими. Медленно, но уверенно шла экономическая и социальная модернизация, пусть и намного медленнее чем в самые первые годы «нулевых». Рос и укреплялся достатком средний класс. Так что же побудило немалое число горожан в мегаполисах выйти на беспрецедентные по тем временам акции протеста? Изменилась система ценностей? Тоже вроде бы нет, она носит исключительно инерционный характер. Однако люди вышли, люди разного социального положения и убеждений, чтобы сказать власти, что они тоже есть, и с ними надо считаться. И не считать их только объектом политических манипуляций. Власть эту протестную активность восприняла как угрозу, и из двух вариантов реакции — широкая политическая реформа, проанонсированная уходившим Д. Медведевым, и пресловутым «закручиванием гаек», выбрала второй ответ. Жесткое столкновение на Болотной пощади в мае 2012 года положило начало новому путинскому сроку. Затем последовали достаточно странные и сырые законопроекты, о детях-сиротах, о гей-пропаганде, об оскорблении чувств верующих. Они выполнили свое предназначение, отколов от недовольной либеральной массы как умеренных так и радикальных националистов, патриотов-державников и левых, заставив демонизированных пропагандой «либералов» выступать критиками этих законов и репрессивных мер (потому что они сами «кощунники и охальники», как выразился один мой знакомый). Потом — резкое ухудшение отношений с Западом еще во второй половине 2013 года, бойкот со стороны западных лидеров Сочинской олимпиады, киевский майдан, переворот в Киеве, воспринятый Россией как негласное объявление войны, присоединение Крыма в марте 2014 года, которое наряду с последующими событиями на юго-востоке Украины зафиксировало состояние новой «холодной войны». Дальше санкции и контрсанкции, война в Сирии, ну и дальше, как говорится, «с остановками по всем пунктам». Россия все больше стала превращаться в осажденную крепость, а власть — в военную, мобилизационную, добиваться замены которой в военное время — предательство. Слова «предатели», «пятая колонна», «либерасты» стали неотъемлемой частью российского политического лексикона. К этому процессу активно подключилась и РПЦ, то устраивавшая «антилиберальные» молебны, то объявлявшая крестовый поход против западных морали и ценностей. Как в этой связи пишет Сергей Черняховский, «за именем «патриотизма» — поддержка общества. За именем «либерализма» — общественное презрение. И поддержка определенных элитных групп, видящих свое будущее и будущее своих детей в обретении гарантированного положения в чужой государственной системе. Им нужен коллаборационизм, и его поддерживают извне. Но под именем «либерализма» он, похоже, существовать уже не может, ему нужно новое уважаемое и почитаемое — каким когда-то было и имя демократа, и имя либерала. Отсюда — выгоднее всего тоже стать патриотом. И это относительно легко: просто нужно благо коллаборациониста назвать благом для родины».
Стоит ли удивляться тому, что в этих условиях податливое массовое сознание, даже весьма встревоженное негативными процессами в экономике и социальной сфере, предпочло проголосовать за власть. «Консервативное большинство», на которое опирается власть, само неоднородно, и не только с точки зрения его левого и правого сегментов. Так политически активная и идеологизированная его часть сама составляет в нем меньшинство, своего рода «меньшинство в большинстве», а большинство составляют конформисты, готовые плыть по фарватеру, прокладываемому властями. В обществе снова растет то явление, которое на языке улицы правильнее всего было бы назвать «политическим пофигизмом» — на фоне, напротив, радикализации и политизации разного рода идейных меньшинств. Повышенная экзальтация, связанная с присоединением Крыма, идеями «русского мира» — постепенно спадает. Та же картина, только с обратным знаком, наблюдается и в стане либералов. Но даже учитывая всю внутреннюю неоднородность как «консерваторов», так и «либералов», следует иметь ввиду, что идеи вносятся в повестку дня не «пофигистскими» группами общества, а радикальными флангами, в данном случае — убежденными консерваторами, национал-патриотами и столь же убежденными либералами. Можно утверждать, что это консервативное большинство вместе со «своими» СМИ, в т. ч. основными каналами ТВ, обладают чертами «протопартии». Это протопартия рыхлая, и при усилении политической турбулентности начнет быстро распадаться. Самый последний и яркий пример — события в Армении весной 2018 г., когда никто не вышел в поддержку «партии власти», имевшей конституционное большинство в парламенте. «Меньшинство» же можно охарактеризовать как «либеральную интеллигенцию» или «креативный класс». При том, что численность ядра этой группы составляет по самой максимальной оценке не более 15-17%, и она на протяжении долгих десятилетий не может сформировать собственного представительства в партийном спектре, рассыпаясь на несколько маргинальных групп, ее вес в общественно-политической жизни страны остается весьма значительным, благодаря высокому уровню образования, владению информационными коммуникациями и наличию «своих» СМИ. Несмотря на «консервативный поворот», как и 13 лет назад, 67% опрошенных не готовы жертвовать личным благополучием даже ради важных общезначимых целей и 56% полагают, что личные интересы – это главное для человека. Приводимое ниже распределение результатов исследования 2014 г. в разрезе возрастных групп, как это и можно было предположить, показывает, что ценность частной жизни и личных интересов в большей степени (на 8-10%) характерна для молодой части опрошенных россиян.
<tbody>
</tbody>
2001
2014
2018
1. Ради высоких, общезначимых целей можно пожертвовать личным благополучием
34
32
30
2. Не готовы жертвовать личным благополучием даже ради важных общезначимых целей
63
67
70
<tbody>
</tbody>
2009
2014
2018
1 – Людям следует ограничивать свои личные интересы во имя интересов страны и общества
45
43
40
2 – Личные интересы – это главное для человека
54
56
60
Среди новых поколений растет значимость богатства, успеха, гедонизма, самостоятельности и падает значимость всех консервативных и социальных ценностей. Как утверждает Лев Гудков, «мне кажется, ни о либеральных, ни о консервативных ценностях в России не приходится говорить всерьез. Есть настроения и реакция на действия власти. В нашей стране, в отличие от других стран, общество как тип социальной организации чрезвычайно слабо. Общество не идеологизировано. Именно поэтому я не стал бы говорить ни о консервативных настроениях, ни о либеральных. Они характерны для маргинальных групп, небольших по численности». Близкую точку зрения излагает В. Петухов: «Деление общества на консервативное большинство, причем обязательно инертное и лояльное и меньшинство активное, либеральное, оппозиционное, – …выдумка. Эмпирически это никак не подтверждается – хотя бы на том основании, что либеральный сегмент (если мы даже его признаем таковым) и консервативный – оба они меньшинства, причём меньшинства не очень значительные. А большинство – это огромная, неструктурированная масса населения, около 60%, которая вообще не имеет никаких идеологических, политических предпочтений. Если уж её характеризовать, то это скорее консьюмеристское большинство, ориентированное на потребительские, жизненные стратегии, которых по большому счету вообще не интересует, что-либо, выходящее за рамки их интересов и интересов их ближнего круга».
Не приходится говорить и о возврате России под вывеской консерватизма к традиционализму и традиционным ценностям. То упрощение, вульгаризация социальных отношений, снижение массового уровня культуры, которые отчетливо проявляются в российском обществе последние 20 лет, некоторые связывают с наступлением традиционализма на отношения модерна и постмодерна, своего рода сползанием в средневековье. Однако более внимательный анализ показывает, что все эти процессы являются следствием распада государства и социальных структур, и, как следствие, примитивной самоорганизации социума. Но новый традиционализм так возникнуть не может, для него просто не существует социальной базы в виде общины, неформальной традиционной иерархии со своими символами и мифами. Традиционное общество, как это показано во множестве исследований, обладает огромной потенциальной энергетикой, высвобождающейся при его разложении, что мы и наблюдали – в первой половине ХХ века в России, когда коммунистическое общество строилось именно руками вчерашних крестьян, переехавших в город, но во многом сохранивших ментальность и ценности традиционной общины. То же или почти то же самое мы сегодня наблюдаем в поведении диаспор, до поры до времени ведших тихую неприметную жизнь в своих «аулах», а сегодня, вырвавшись на «оперативный простор», превратившихся в грозную, неудержимую силу, с ее высокой витальностью, готовностью подчинить свои интересы общим целям, национальным или религиозным, готовностью жертвовать жизнью ради этих целей. В то же время можно предположить с высокой долей вероятности, что через те же два-три поколения во многом аналогичная участь постигнет и выходцев из нынешних диаспор, хотя европейский опыт способен заставить скептически отнестись к этой перспективе. Они адаптируются – нет, не к русскому миру, связи с которым теряют или уже почти потеряли и сами современные русские, а к унифицированному и почти вненациональному образу жизни человека эпохи массового «шопинга», присущая им пассионарность улетучится, а религиозные обычаи превратятся в ритуал, о котором вспоминают от случая к случаю, по большим праздникам.
Именно поэтому «западные фобии» в сегодняшней России далеко не во всем следует интерпретировать буквально. По своей социально-культурной составляющей, Россия является сегодня страной индивидуализированной и во многом вестернизированной. «Восток» с его культом «коллектива», подавлением личности, патриархальной семьей, в отличие от «Запада» и культурно, и социально чужд современному россиянину. И, думается, никакие политические и геополитические устремления на Восток (или вглубь минувших веков) этой реальности не отменят.
Пожалуй, главным отличием правовой и политической системы России было и остается верховенство неписанных, нигде не зафиксированных законов и договоренностей над формальным правом. Это очень важно и часто принимается за господство в обществе традиционалистской политической культуры, и сегодня является главным социокультурным барьером, преграждающим путь страны в сторону мировой цивилизации. Уже приходилось отмечать, что наша политическая система так и осталась фактической квази-монархией, очень своеобразной, при которой должность монарха, «отца нации» передается по очень сложной, нигде не прописанной процедуре внутриэлитного торга, а республиканский строй с выборами, парламентами, разделением властей является если не во всем, то во многом некоторой бутафорией. Фактическими монархами становились и генсеки, и всенародно выбранный первый президент «свободной России», и его политические наследники. Значит, это не столько злая воля или неумеренное властолюбие наших правителей, сколько объективное требование системы. Впрочем, и здесь можно предположить, что дело тут не только и не столько в Востоке как таковом, сколько в самой конструкции чрезвычайно сложно устроенной и ассиметричной территориальной империи, которая просто не может управляться на основе общих и прозрачных правил, предусмотренных нормами современной западной демократии. Не случаен в этой связи настрой определенной части российских политиков и публицистов национального направления, выступавших до событий 2014 года за демократическое национальное государство по образцу европейских стран (К. Крылов, М. Ремизов, В. Соловей и др.). Их называют «кляйн-националистами», которые в отличие от «гросс-националистов» стремятся не увеличить территорию государства, а уменьшить, сведя до коренных русских регионов.
«Российская нация» и «русский мир»
Культурологический анализ российской части «русского мира» позволяет высказать предположение о том, что он несет в себе гораздо больше отпечатков от событий ХХ века, в особенности его первой половины, чем это можно было бы предположить. Именно в этот период российский социум стал своего рода «плавильным котлом», перемешавшим этносы и сословия. Огромные массы людей оказались сорванными со своих корней, бывшие крестьяне устремились в города, значительная часть населения погибла в ходе революций, войн и государственного террора, произошел социокультурный разрыв с жизнью предшествовавших поколений. В этот период сформировалась российская протонация, окончательно оформившаяся в ходе Отечественной войны и в первые послевоенные годы. Ее ценности представляют собой синтез традиционных российских и советских ценностей и идеологий, для них характерны консерватизм, патернализм, антизападничество, тяга к сильному государству, стоящему над индивидом, идеи национал-социалистической направленности, это своего рода «Россия-1», выражаясь языком А. Дугина. Одновременно возникла и ценностная конструкция, привязанная к сформировавшемуся в обществе архетипическому сознанию. По мнению исследователя архетипов Н. Матросовой, «архетипическое сознание явилось прасознанием человечества, своеобразным синтезом реального и сакрального миров. Оно рождает устойчивые ментальные образования — архетипы хранящие опыт поколений. Проявления этой исходной универсальной формы сознания человечества могут быть различными». В данном случае сформировалась власть, воспринимаемая обществом как традиционная, «должная», с токи зрения архетипического сознания, но весьма далекая от ценностей практических мотивирующих реальное поведение. Сегодня «Россия-1» трансформировалась в то самое «консервативное большинство», о котором шла речь выше. Оно не столь цельно и монолитно, как это можно представить себе из результатов массовых опросов, от него постоянно «оттаивают» и отходят группы, этносы и регионы, в основном находящиеся на периферии «России-1», эти группы в их наиболее последовательном виде скорее обращены на Запад, к западной системе жизненных и политических ценностей, обществу массового потребления, ограничению роли государства, политической демократии, самоценности индивида и его частной жизни, неготовности к жертвам и ограничениям. Параллельно «России-1» формируется «Россия-2», новорусская нация, отличающаяся собственным архетипическим кодом, социокультурными и социальными характеристиками. Появление «России-2» вызвано на свет теми социокультурными трансформациями, которые произошли в России и ее ближайшем окружении уже во второй половине ХХ века – ценностной революцией 60-х, распадом СССР и формированием постсоветского среднего класса, сменой поколений. Граница между «Россией-1» и «Россией-2» находится в постоянном движении, во времена политических «оттепелей» значительная часть общественной «середки» по многим параметрам переходит в «Россию-2», а во времена «заморозков» — снова начинает примыкать к «России-1». В спокойные, стабильные периоды обе России относительно мирно сосуществуют в рамках найденного баланса сил и интересов, во времена политической напряженности – между ними вспыхивают боевые действия, в основном на идеологических фронтах, и тогда появляются такие ярлыки как «красно-коричневые» или «пятая колонна», и оживает угроза гражданской войны. «Русский мир» если и существует, то только как культурное и языковое явление, а не как практически осуществимый политический проект. Политически и идеологически он глубоко расколот. 2014 год ясно показал, как тонка грань, которая отделяет «худой мир» от настоящей войны, как легко переходит в гражданскую войну противостояние разных цивилизационных миров, невзирая на общую этничность и длительный исторический путь проделанный вместе.
Печальный опыт попыток выстраивания «русского мира» — и в России и за ее ближними пределами — позволяет предположить, что «силовой» сценарий модернизации в нынешней России, где отсутствует в должном объёме необходимый человеческий ресурс, не может пойти далее выстраивания бюрократической «вертикали власти», что уже реализовано в 2005–2008 годах.
Любые попытки установления диктатуры, даже с модернизационной идеологией, обречены на достаточно быстрый провал. Да и сама «путинская вертикаль» во многом оказалась «игрушкой на один день» и последние годы подвергается эрозии. Россия на сегодняшний день исчерпала все возможности для «половинчатой» и «верхушечной» модернизации, которая может обернуться лишь нарастанием хаоса и процессов деградации. Едва ли возможна традиционная для России модернизация «коллективистско-мобилизационного типа», ибо разрушен ключевой социальный и культурный ресурс, необходимый для модернизаций подобного вида – русский патриархальный уклад, традиционно отождествляемый с деревней и крестьянством. Не дождавшись импульсов снизу, власть принялась строить национальное государство сверху, взяв за основу новой субъектности государственную бюрократию и крупные государственные корпорации. «Связать» общество корпоративно-бюрократическими интересами не удалось, пропасть между обществом и государством не преодолена, а само общество если и порождает субъектность, то на уровне малых групп, не готовых взять на себя представительство национальных интересов как таковых, а сами эти «национальные интересы» остаются лишь продекларированными властью, но, по сути дела, бесхозными». Как и прежде, русских невозможно объединить на основе этнической идеи. Этническая энергетика русских крайне слаба и сама по себе неспособна к тому, чтобы послужить основой для формирования эффективной государственности. Это означает, что «русская Россия», будучи гипотетически созданной, окажется перед теми же центробежными силами распада, с которыми сталкивается последние два десятилетия. Объединить сегодняшних русских можно только вокруг идеи эффективного национального государства и связанного с ним социального проекта. В противном случае весьма вероятен новый распад, чреватый утратой единой государственности вообще. Отсутствие неимитационного общегражданского социально-политического проекта способствует появлению разного рода локальных и региональных «национальных проектов».
Еще один важный срез — это деление общества на сторонников режима и его критиков. Посткрымский консенсус заставил большую часть националистов и державников занять охранительные позиции, оставив критику режима левым — в большей степени левым либералам, в меньшей — левым консерваторам. Власть все последние годы практически полностью удовлетворяет запрос «державников» разного оттенка, сторонников укрепления могущества державы. Наибольший уровень непримиримых критиков режима — по 15% — зафиксирован в группах скорее тяготеющих к европейским социал-демократическим ценностям, сторонникам социальной справедливости, самоуправления, сближения с Европой и развития политической демократии. Очевидно, что больше половины националистов, еще накануне «крымской эпопеи» относившиеся резко критично к российским властям, примкнули к мобилизованному властям большинству. При этом менее 7% составляет поддержка лозунгов «европейского выбора», последний показатель сократился с 10-11% в 2008 и 2010 гг. Однако в 2018 г. численность сторонников европейского выбора составила снова более 10% в их наиболее последовательном варианте и более 50%, как мы показали выше, неважно с каким знаком, считают Россию все-таки частью Европы, с которой надо выстраивать отношения, а не отворачиваться на Восток.
Посткрымский консенсус не потерял силы и в нынешнем, 2018 году. Как и раньше подавляющее большинство россиян видит в присоединении Крыма больше позитива (80% и 75%, соответственно, в 2014 г. и в 2018 г.). Россияне считали Крым исконно российским, а русские жители Крыма считали себя россиянами, оказавшимися на Украине в силу исторического недоразумения. Позитивное отношение к присоединению Крыма отнюдь не является свидетельством имперских амбиций россиян, если речь идет о большинстве, а не о сторонниках идеологии «Изборского клуба». Скорее всего, крымский консенсус останется внешнеполитической константой вне зависимости от того, кто будет руководить страной. Но существенно изменилось за последний год отношение к событиям в Донбассе. Против 51% поддерживающих участие России в конфликте — ныне около 30%. В продолжении военного противостояния, не приносящего счастья никому из его участников, россияне больше не видят смысла. Меньше симпатий стали вызывать и республики ДНР и ЛНР — беспрерывная чехарда у власти, убийства, разборки, имеющие там место, все это сильно дискредитирует эти анклавы-республики в глазах наших соотечественников. К тому же большое раздражение вызывают поток гуманитарной помощи, направляемые Россией в Донбасс, в условиях, когда их в пору направлять в Хакассию или Туву. Таким образом, и политика посткрымских времен все в большей степени начинает восприниматься как слабость, а не как сила режима. А «русская партия», формировавшаяся в постсоветской России из националистов разного градуса и разных идеологий, в значительной степени оказалась погребенной под глыбами политического охранительства, связав свою судьбу с теряющим поддержку режимом. Как это не печально, что-то похожее можно сказать и про РПЦ, в отношении которой опрос ИС РАН выявил в 2018 г. крайне значительное снижение общественного доверия. Прямо пропорционально падению доверия к президенту и правящей партии.
- 31,4 – Православие — оплот российского государства. Церковь должна как можно более активно участвовать в жизни государства и общества, формировать нравственные основы жизни
- 68,6 – РПЦ следует заниматься своими церковными делами, а не политикой и делами государства
«Русская партия» снова наступила на те же грабли, что и 100 с небольшим лет назад. И это обстоятельство не может не огорчать, так как в случае системного кризиса, весьма вероятного в среднесрочной перспективе, понадобятся политические силы, дистанцированные от того курса, который к этому системному кризису привел. Общество в состоянии постмобилизационной ломки снова вступает в свои исторические, много раз пройденные круги русской смуты.
Подводя итоги, я попытаюсь обосновать свой умеренно пессимистический взгляд на процессы, происходящие в российском обществе. Постмобилизационная ломка очень опасна, особенно в условиях, когда ни у одной политической силы, у всех слоев общества, нет никакого конкретного видения будущего. Общество без будущего, все ресурсы бросаются в топку сегодняшнего выживания, а выживать все труднее и труднее. Внутренних скреп при всех разговорах о «скрепах», как не было, так и нет. Явное недовольство политикой центра удаленной периферии, что ясно показали осенние выборы на Дальнем Востоке, чревато возникновением политической гангрены, и чем она кончится, легко себе представить. Возбужденные призраком «русской весны» пассионарные личности, при крутых разворотах власти, могут стать ее наиболее непримиримыми и опасными противниками. Цугцванг, выражаясь языком шахмат. Современная русская (российская) нация так и не сложилась, и мы, увы, дальше от нее, чем еще 10 лет назад.
