Общества, которые не умеют коммуницировать, обречены на жесткие конфликты, разрушающие сложившиеся институты.
Социальная напряженность часто усиливается от того, что разные общественные группы не понимают друг друга, «говорят на разных языках». Власти и обществу, народу и интеллигенции, представителям разных течений важно учиться находить нужные слова для диалога, что во многих случаях позволит сохранить мир. С корреспондентом «Росбалта» беседуют историки Михаил Велижев (профессор НИУ ВШЭ) и Тимур Атнашев (старший научный сотрудник РАНХиГС), занимающиеся изучением истории политических языков.
— Что вы имеете ввиду, когда говорите, что в стране «нет единого политического языка?»
М.В.: — Общий язык — это устойчивый набор слов, аргументов и выражений, с помощью которых разные группы общества и влиятельные деятели регулярно обсуждают значимые вопросы, с помощью которых люди спорят и обсуждают решения, договоренности. Мы занимаемся этой проблематикой как историки. Но, конечно, с интересом наблюдаем современную ситуацию
Начнем с конкретного примера: всем известно, что происходит в последнее время в Архангельске. Митинги против того, чтобы там устраивали свалки для мусора, привезенного из Москвы. Казалось бы, что нужно руководству региона, чтобы минимизировать волнение? Нужно поговорить с людьми, а не действовать дубинкой, что способно только усугубить беспорядки.
Однако у региональной власти нет языка, чтобы просто рассказать о проекте и объяснить, как будет перерабатываться мусор. Вместо разговора губернатор назвал митингующих «шелупонью». Этот язык не предполагает никакого диалога в ситуации, когда нужно убеждать или договариваться.
Т.А.: — Более того, губернатор в сердцах называющий так собеседников, сам того не желая, подливает масла в огонь. Конфликт усиливается. В таком формате общения точно нельзя ни в чем убедить недовольных. Первый уровень содержательного диалога — готовность объяснить, убедить, лучше донести свою позицию до собеседника. Во многих случаях этого может оказаться достаточным, чтобы избежать эскалации конфликта.
— А вы уверены, что тут можно договориться? И что губернатор может что-то реально сделать? Может быть, власть просто имеет установку «не прогибаться» под давлением общественности?
Т.А.: — Договориться часто оказывается немного проще, чем кажется, но для этого важно начать обсуждение реальных позиций. Возможно (условная гипотеза), полигон достаточно передвинуть на 500 км дальше от Архангельска, и конфликт был бы исчерпан. И это уже «второй уровень» диалога: не просто объяснение позиций, но переговоры. Они отнюдь не гарантируют простого решения. Но у властей в данном случае не оказалось слов ни для «первого уровня», ни для «второго».
М.В.: — Мы убеждены, что от того, кто именно и что говорит, довольно многое зависит. Представители региональных властей несут ответственность за тональность речи и язык, на котором они общаются с людьми.
— Что же, в нашей стране вообще нередко случается взаимное непонимание по многим важным вопросам, даже когда у собеседников нет в данном вопросе «шкурных интересов». Прежде всего, напрашивается Крым, например, и Донбасс. Один говорит: «Мы нарушили международное право». Другой в ответ: «Какое такое «право»? Там наши люди живут или нет?!»
М.В.: — Совершенно верно, один язык — национализма, другой — международного права, они вступают в противоречие.
Т.А.: — Когда речь идет об острых вопросах, то иногда правильно и не спорить. Есть теория, что современное понимание роли государства в Западной Европе сформировалось в результате преодоления религиозных войн. Для гражданского мира оказалось надежнее прекратить публичное обсуждение религиозных убеждений католиков и протестантов. Спор о вере приводил к физическому уничтожению спорящих. Чтобы избежать продолжения резни, религиозные верования были выведены из сферы общественного — в сферу личного. И государство оказалось гарантом такого разделения, обеспечив гражданский мир.
Решение состояло не в том, чтобы обсуждать чаще и лучше, а в том, чтобы эти вопросы больше не обсуждать. Так и у нас: внутренние конфликты в семьях и между друзьями в ходе обсуждения вопроса о Крыме привели к тому, что часто люди стали договариваться наложить табу на слишком горячую тему. Это хорошее решение. Мы не призываем пытаться везде достичь консенсуса, но более осознанно обращаться с инструментами публичных дебатов — учиться их использовать там, где уместно.
— Слово «русские», например, одни СМИ употребляют очень часто, а другие не употребляют вообще.
Т.А.: — Да, понятийный конфликт обострился, когда команда Ельцина в начале 1990-х выбрала для официальной лексики слова «российский» и «россиянин». Это напряжение характерно для большинства империй, но отчасти это результат советской национальной политики. «Российский», и «россиянин» в дореволюционной речи употреблялись довольно часто и были синонимами «русского», но сегодня выбор слова оказывается политически значимым и раскалывает сообщество.
— Ну, а уж слово «либералы» вообще превратилось в ругательство, но под ним уж точно разные части общества понимают свое.
Т.А.: — Да, как раз недавно наш коллега Григорий Юдин делал доклад про плебисцитарную демократию и указывал на ее сущностное родство с демократией либеральной. И каждый раз, когда он так говорил, часть слушателей, включая нас, начинала «напрягаться», просто реагируя на критику и редукцию важного понятия. А другая часть, наоборот, радовалась самой критике «либерализма». Но никакой коммуникации в обоих случаях не происходило.
Мы стали уточнять, что же Григорий имеет в виду. Оказалось, что речь шла о конкретном аспекте «либеральной демократии», который вполне можно критиковать в этих терминах. Прояснение смысла слова носит здесь вполне терапевтический и практический характер.
М.В.: — В Германии вот уже лет 50-60 ведется целенаправленная работа по собиранию и описанию ключевых общественно-политических понятий последних полутора веков. Что и когда понимали под «правом», «демократией», «цивилизацией». Вот это как раз тот случай, когда наука может оказать пользу общественному дискурсу.
— А у нас с этим как-то не очень…
Т.А.: — В советской истории был короткий период, когда высшее руководство СССР, Горбачев и часть его команды, придерживалась мнения, что очень хорошо с людьми разговаривать и дебатировать.
Это была не просто «риторическая фигура», а убеждения Горбачева и его сподвижников, в частности — Александра Яковлева. Команда Горбачева за несколько лет превратила гласность в свободу слова и передала власть от аппарата КПСС к съездам народных депутатов, рассчитывая сохранить свое лидерство. К 1990 году политическая власть в стране перенеслась в такое дебатирующее заведение».
Оказалось, что это скверно работало, это был плохой инструмент управления страной. И многие граждане справедливо рассудили: «смотрите, мы подебатировали, и страна развалилась. Больше не будем?».
М.В.: — И вот, допустим, политик сейчас скажет, что нам требуется «перестройка». Может быть, он будет иметь в виду совсем не то, что подразумевал Горбачев. Однако неизбежно слушатель начнет соотносить новую перестройку со старой — и, возможно, это ему не понравится. А в начале реформ 1990-х разговор власти с публикой уже больше не велся. Он прекратился, и это в значительной степени обусловило негативную репутацию самих реформ.
Т.А.: — Можем ли мы, изучив опыт перестройки, прийти к выводу, что дебаты и парламент — это вредное дело? Собирается группа уважаемых людей, которых более-менее честно выбрали, они пытаются как-то радеть за Родину, но оказывается, что они ни о чем не могут договориться. А власть восстанавливается, когда мы переходим от такой «делиберативной, дискурсивной» модели к авторитарной и централизованной иерархии. И через несколько лет после распада СССР Ельцин вынужден строптивый парламент, с которым не удается договориться, разогнать.
Проще обойтись без парламента? Нет, без форматов, в которых ведется конфликтное, но содержательное обсуждение — власти, обществу и стране сложнее.
М. В.: — Чтобы парламент работал, нужно много практики. Опыт созывов Государственный думы и опыт перестройки показывает, что это очень тяжело функционирующая модель. Но мы хорошо знаем из истории, что общества, которые не умеют коммуницировать, обречены на жесткие конфликты, разрушающие сложившиеся институты и языки.
Т.М.: — А чтобы научиться разговаривать, нужно сначала потренироваться на маленьких задачах. Поэтому мы и не стали бы начинать «с Крыма». Когда мы общаемся и обсуждаем сложные, болезненные сюжеты, лучше исходить из презумпции, что, скорее всего, вы с оппонентом не понимаете друг друга. И ваш конфликт на 80% — это конфликт непонимания. Надо пробовать чаще обсуждать не очень болезненные вопросы — и так создавать новые языки и диалекты.
М.В.: — Когда языков много, условно, не 2, а 22, то пространство для диалога расширяется. Если ваш оппонент вас не слышит или бурно реагирует на какой-то термин, вы можете попытаться объяснить ему иначе — на языке, который ему более понятен. Оппонент всегда сохраняет свободу работать с языком и не соглашаться, но такая языковая борьба работает лучше прямого конфликта. Вопрос как раз в наличии и доступности таких общих языков.
Так, в Российской империи было принято толковать о политике на языке религии. Власть объясняла подданным свои решения на языке православной проповеди. Сейчас этот язык пытаются безуспешно реанимировать. Господствовавший в СССР язык марксистско-ленинской догмы тоже почти не находит адептов в публичном пространстве. В 1970-1980-е он настолько разошелся с реальностью, что даже КПРФ им совершенно не пользуется. Опыт, накопленный российской политической культурой в этих языках, оказывается во многом забытым. В 1990-е годы общественно-политический язык пришлось воссоздавать с нуля.
До последнего времени российская власть активно пользовалась языком современного западного либерализма (наряду, кстати, с разновидностями блатной речи): «модернизация, демократия, суд». Но после 2011 года этот набор понятий стал нерабочим. Люди, с которыми власть пыталась на нем разговаривать, ушли в оппозицию. И власти оказалось важнее обратиться к другой аудитории.
— А есть ли свой язык у оппозиции?
М.В.: — Пока единой стратегии здесь не просматривается. Кстати, вспомните Жириновского: он ведь выступил как творец нового языка. Это был язык просторечный, афористичный, яркий, эмоциональный, непарламентский. Для некоторых слоев населения он обладал несомненным обаянием. Но сколько лет Жириновский уже в парламенте? 30 лет! Он эксплуатирует те же словесные жесты, но со все меньшим успехом.
Вспомним о массовой победе популистских партий в Европе: они ведь разговаривают с людьми на их языке. Идет массовый отказ от языка политического, точнее — повседневный язык становится языком политики.
Т.А: — Пока нет конфликта, политический язык не очень-то и нужен. Но по мере нарастания конфликта, язык будет либо способствовать его дальнейшей эскалации, либо выступать как один из механизмов, не магический и помогающий не сразу — признания мнения другой стороны и улаживания конфликта, перевода его в русло обсуждения позиций и рабочих вариантов.
М.В.: — Когда значительная часть наших современников поймет, что не обязательно несогласного с собой немедленно бить по голове, то, может быть, наши дела пойдут лучше.
Т.А.: — Кроме того, надо уметь выбирать форматы пространств, в которых лучше обсуждать политические вопросы. Британская Палата общин устроена так, что две стороны сидят друг напротив друга и противостоят друг другу. Аудитория школьного класса создает пространство, где один учит и другие слушают. Круглый стол подчеркивает равенство позиций и общность интересов. А вот недавнее открытие: социальные сети не способствуют диалогу, наоборот, приводят к поляризации мнений. Хотите обсуждать острые сюжеты и при этом договариваться: не надо обсуждать это в Facebook и во «ВКонтакте».
М.В.: — В любом случае современная публичная коммуникация предполагает осознанный выбор как более адекватного для вашей аудитории языка, интонации, так и пространства, в котором вы ведете разговор. Эти вещи можно и важно планировать. В том же Архангельске губернатор может пригласить людей в свой кабинет, где он будет говорить с позиции силы, или пойти на сам митинг, где ему придется несладко. В Афинах для этого была специальная площадь. Возможно, в одном из наших городов мэр или депутаты предложат создать такое общее пространство. А пока можно собраться в большом фойе дома культуры, в ресторане или даже в бане, где многие вопросы решаются легче.
— Ну, это смахивает на упрощение…
Т.А., М.В.: — Сегодня в Сибири есть небольшие города, где местные задачи успешно решают на сходе. В ТСЖ люди на ошибках учатся договариваться и доверять другу. Дореволюционный опыт земств показал, что многие вопросы образования, медицины, устройства дорог или страхования можно решать с помощью заинтересованных граждан и местного самоуправления, включая выборы, локальную печать и гласные обсуждения.
Мы живем в сложном и очень разном обществе, где сосуществуют группы, которые мало знакомы друг с другом, почти не имеют опыта взаимодействия между собой и плохо сообщаются внутри себя. Нам важно начать говорить друг с другом без розовых очков и завышенных ожиданий от дебатов. Если мы не научимся сначала прояснять наши интересы вслух на понятном для других языке и, затем, решать хотя бы часть вопросов в переговорах, перезревшие вопросы будут в итоге решены силой.
Мы как историки считаем важным изучением сложившихся в России политических языков и режимов публичности. Люди до нас решали свои проблемы с помощью публичной риторики, писем в газеты, полемики в судах присяжных, на земских собраниях, в партиях, на съездах народных депутатах и заседаниях в Думе. Мы не теряем надежду на то, что диалог, полемика и переговоры со временем помогут обходиться без драки, и в ТСЖ, и в регионах, и в стране.
Беседовал Леонид Смирнов
