Фрэнсис Фукуяма в своей работе «Конец истории и последний человек» (1992 г.) сказал следующее: «Либеральная демократия лучше всего функционирует в обществе, уже достигшем высокой степени социального равенства и консенсуса относительно определённых базовых ценностей…».
Это не полная цитата. Но прежде чем привести её полностью, скажу парочку слов по поводу.
Когда в СССР вводили демократию по американскому образцу, то, собственно, большая часть людей была уверена, что операция эта должна пройти в целом достаточно эффективно и привести к тому, что если пост-СССР и не станет «вторыми США», то, во всяком случае, не сильно будет отличаться. Мы же видим совершенно иной результат. Казалось бы: почему так произошло? Ведь вроде бы кое-какие изначальные предпосылки существовали.
Во-первых, СССР формально всегда был демократической страной хотя бы по внешнему виду: в нём была представительная, исполнительная, судебная власть. Соответствующие структуры представительной и судебной власти формировались в результате прямых выборов. Да, конечно, эта коммунистическая демократия была фиктивной: партия была в стране единственной и безальтернативной, кандидатов на все избираемые должности назначали в коммунистических обкомах и ЦК, а сами выборы были чистой воды фарсом, поскольку в избирательных бюллетенях всегда присутствовал только один кандидат. Это всё так. Однако же сам принцип демократии через выборы коммунисты не отрицали. Они его полностью выхолостили, но при этом сама идея демократического волеизъявления народа считалась краеугольной в системе советской власти. То есть для советского народа вроде как изначально идея демократии не была чем-то совершенно новым и необычным.
Во-вторых, население СССР имело высокий уровень образования: помимо поголовного среднего образования был очень высок процент населения с высшим образованием. Опять же можно сказать, что так называемое всеобщее среднее образование тоже сплошь и рядом было фикцией, поскольку все знают, что даже двоечники и полные оболтусы успешно заканчивали 8 классов и далее шли в ПТУ, где формально получали статус «человек со средним образованием», хотя их реальный образовательный уровень даже близко не имел ничего общего со средним образованием. Ещё более проблематично было бы утверждать, что жители разных аулов и кишлаков сплошь были людьми со средним образованием. Но в целом всё же можно сказать, что общий уровень образования всего населения СССР был высок.
Наконец, в третьих, в СССР, казалось бы, существовал высокий уровень социального равенства. Что, по мнению Фукуямы, является одним из залогов правильного функционирования либеральной демократии. Вот на этом самом советском социальном равенстве я хочу немного остановиться.
Что обычно понимают под социальным равенством? С одной стороны это небольшая пропорция между уровнем доходов самых богатых и самых бедных групп общества. Чем меньше эта пропорция, тем выше социальное равенство. Так, во всяком случае, считается. С другой стороны, социальное равенство означает равные возможности при доступе к тем или иным видам деятельности, особенно к таким, которые считаются в обществе престижными и приносящими высокий доход. То общество считается обществом с высокой степенью социального равенства, в котором любой человек, вне зависимости от того, в какой семье он родился, имеет возможность, не нарушая закон, благодаря только своим способностям, достичь того положения в обществе, на которое он претендует. То есть единственное ограничение – способности человека (ибо в этом пункте никакого равенства никогда быть не может, что отмечал ещё Ленин в работе «Государство и революция»).
Казалось бы, что с первым условием социального равенства в СССР вообще всё обстояло блестяще. С точки зрения уровня жизни западного человека, практически всё население СССР было полунищим. Причём разница в уровне жизни советских людей казалась минимальной. Да и в самом деле, разве так уж велика разница между зарплатой служащего или инженера в 160 рублей и зарплатой рабочего, скажем, в 220 или даже 300 рублей? Конечно, были незначительные группы граждан с очень высокой зарплатой – до тысячи рублей и выше. Например, таковыми могли быть директора заводов, ректора институтов, а также шахтёры и ещё некоторые профессии (вроде моряков рыболовных сейнеров). Однако процент таких групп в СССР во-первых был невысоким, а во-вторых, если один человек получает 200 рублей, а второй, допустим, 800, то всё равно нельзя кажется сказать, что второй значительно богаче первого.
Однако это не совсем так. А вернее, это совсем не так. Приведу отвлечённый пример. Какова разница между 7, 8 и 12 рублями, если это месячный доход? Любой советский человек сказал бы, что деньги эти в качестве месячного дохода ничтожно маленькие и принципиальной разницы нет: и 7, и 12 рублей – очень мало. Однако так сказал бы только гражданский советский человек. А вот солдат-срочник сказал бы, что разница очень даже серьёзная. 7 рублей получал в месяц рядовой, 8 рублей – ефрейтор, 12 и выше – сержанты. И с точки зрения солдата разница в 5 рублей между его и сержантской «зарплатой» была очень и очень ощутимой. То есть в формально абсолютно равном сообществе (солдаты и сержанты срочной службы), сержанты в финансовом плане были в гораздо более привилегированном положении.
Когда социологи и политологи рассуждают о пропорциях уровней заработка различных социальных групп, то обычно опускают такой показатель, как психологическое ощущение шкалы. За единицу шкалы социологи берут, собственно, пресловутые «разы», то есть во сколько раз уровень доходов одной группы больше/меньше уровня доходов другой группы. Ошибочность такого подхода очевидна – социологи по какой-то странной причине предполагают, что люди болезненно воспринимают разницу доходов только тогда, когда доходы другого лица в два, три, пять и т.п. раз больше.
Если подходить с таким ранжиром к уровню доходов солдат и сержантов Советской армии, то разница между зарплатой солдата и сержанта составляла всего 1,7 единиц – менее чем в два раза. То есть вроде можно говорить о материальном равенстве. Однако же это совершенно не так. Ибо для солдата даже лишний рубль, прибавленный к его получке, значил уже очень много. И, таким образом, разницу между солдатской и сержантской зарплатой следует оценить в 5 единиц, а не в 1,7. То есть психологически солдат прикидывал не так, что «у сержанта получка больше моей всего в 1,7 раза», а иначе: «у сержанта получка больше моей на целых 5 рублей!».
Но и это ещё не всё. Тот, кто служил в армии, знает, что очень часто материальный достаток дифференцировался ещё сложнее, когда солдат с пачкой сигарет был богаче, чем солдат с парой штук сигарет. Дифференцировались также и сигареты: сигареты с фильтром котировались выше, чем сигареты без фильтра. То есть сигареты в солдатском сообществе подчас становились дополнительной валютой. Само солдатское общество тоже было дифференцировано по уровню доступа к материальным благам.
Человек, не служивший в армии, может подумать: какие такие материальные блага могли быть в армии? А оказывается, очень даже значительные, если смотреть на них изнутри. Например каптёрщик – солдат или сержант, которого старшина роты поставил заведовать каптёркой, имел доступ к колоссальным богатствам. Конечно, богатством всё это было только с точки зрения шкалы ценностей казармы, но никак не гражданского человека. Что же это за ценности? Колоссальные ценности: новые чистые портянки, новое нательное бельё, новые хэбухи и пэшухи, новые шапки, сапоги, шинели, подшива, постельное бельё и т.д. и т.п.
Каптёрщик в казарменной иерархии занимал один из высочайших социальных уровней. С ним старались дружить и всячески его умасливать. В ту же когорту входили повара, солдаты, приписанные к тому или иному складу. В армейской иерархии это была очень богатая буржуазия, с доступом к огромным богатствам и благам. Вот казалось бы: каким образом какой-нибудь хлеборез может оказаться наверху социальной иерархии? А таким, что хлеборез обычно заведует не только хлебом, но также сахаром и маслом. Сахар и масло – колоссальная ценность в армии. Хотя формальная цена этих продуктов совсем невелика. Но человек, который мог позволить себе на завтрак съесть не положенные 20 грамм, а все 40, а то и 60, а в чашку с чаем кинуть не три кусочка, а высыпать столько, что чай превращался чуть ли не в сироп – по армейским понятиям был очень счастливым человеком.
Классическая социология ничего не смогла бы внятного сказать про равенство или неравенство солдатских коллективов. Ибо у неё нет соответствующей измерительной шкалы. Всё что она сказала бы, это то, что сержанты имели месячный доход в 1,7 выше, чем солдаты. То есть констатировала бы практически тотальное социальное равенство в казарме среди солдат и сержантов срочной службы. Но классическая социология не смогла бы выявить, что в обществе тотально бедном и закрепощённом (каковым является казарменное общество) денежными суррогатами становится абсолютно всё, что имеет хождение. Классическая социология просто спасовала бы, даже не понимая, какова разница в ценности между значком классности «3 класс» и «1 класс», чем красный значок воин-спортсмен ценнее зелёного; в чём отличие между солдатом, подшитым стандартным подворотником от солдата, который взял на подшиву чуть ли не половину простыни; или какова пропорция в ценности между кожаным ремнём, брезентовым ремнём и ремнём «деревянным»?
И получается, что общество извне формально определяемое, как социально равное, оказывается сильно дифференцируемым и с огромной диспропорцией в уровнях доходов, если взглянуть на это общество изнутри. Только доходы эти выражаются не в абсолютных цифрах, а в непонятных постороннему шкалах уровня доступа к тем или иным благам. Причём ценность этих благ в глазах постороннего и в глазах члена сообщества чаще всего не совпадает. Какова, например, ценность солдатской должности, связанной с постоянной возможностью покидать территорию части (например, водитель офицерской машины или почтальон)? В глаза солдата – огромная. В глазах гражданского – да чего такого уж особо ценного в том, чтобы каждый день оказываться в городе, ведь денег в кармане от этого не прибавляется?
Вернусь к советскому якобы равному обществу. Допустим, имеется семья молодых инженеров: муж, жена и ребёнок, и семья рабочих точно такого же состава. Это, так скажем, типовые молодые семьи. Семья молодых советских инженеров имеет месячный доход в 280 рублей без вычетов (две зарплаты по 140 рублей). Семья молодых советских рабочих имеет месячный доход в 360 рублей (200 рублей мужа и 160 жены). Кажется, что разница в уровне доходов между этим двумя семьями составляет всего 1,2 единиц. То есть можно говорить о том, что эти две семьи социально равны? А вот и нет.
Разница в 80 рублей в уровне доходов для подавляющего числа советских семей была огромной. Если вторая семья, семья рабочих, с доходом в 360 рублей, по советским меркам вполне могла считаться зажиточной, то первая семья, семья молодых советских инженеров с доходом 280 рублей, едва сводила концы с концами. Когда я сказал, что разница между советским человеком, получавшим 200 рублей и тем, кто получал 800 рублей была не такой уж большой – разница всего в 4 раза, то я имел в виду формальную разницу, исчисленную в абсолютных цифрах. Но штука-то в том, что так сказать ценность советского рубля и «ценность» зарплат в СССР не имела ничего общего с цифровым изображением уровня дохода. Не то что 800, даже 400 рублей для большинства советских людей было просто колоссальной зарплатой. А 800 рублей было просто чем-то фантастическим.
Но ведь были в СССР люди, которые получали 800 рублей в месяц, были даже и те, кто получал тысячу и выше. Но совершенно неверно говорить, что разница уровней доходов наиболее бедных групп (допустим, молодые инженеры) и наиболее богатых (допустим, шахтёры, директора заводов или моряки рыболовных сейнеров) была в пределах 5-6 единиц («в 5-6 раз»). Это совершенно неверно. Потому что точно также, как и в армии, в советском обществе была иная иерархия ценностей и «ценность» уровня доходов могла меняться в зависимости от должности или даже места жительства.
Например, если взять снова те две семьи, о которых я сказал. Первая семья – молодых советских инженеров, ощутимо беднее второй – молодых рабочих. И разница в их доходах значительно выше, чем просто разница в 80 рублей. Причём эта разница «плавающая». Например, если семья инженеров живёт в Москве, а семья рабочих – в каком-нибудь провинциальном советском городе в Нечерноземье, то эта разница становилась меньше. Если же наоборот, указанная семья рабочих жила в Москве, а указанная семья инженеров в провинциальном городке, то разница ещё более увеличивалась и семья инженеров, собственно, жила на уровне нужды. Если при этом у этой семьи инженеров родился второй ребёнок, то нужна превратилась бы в бедность.
Или другой момент, который невозможно понять, не зная особенностей советской жизни. Доход в 280 рублей, как я уже сказал, был очень низким (хотя при этом такой уровень доходов имело огромное количество советских инженеров и служащих). Но допустим такой доход имеет семья работников обкома. Что можно сказать про их социальный статус? А оказывается, он очень высок. Ибо работники обкома имели доступ к такому количеству благ, что их общий уровень неявного дохода (через получение «ценностей» в виде материальных активов и сервисов) был колоссален.
В СССР совершено разные социальные ниши занимали люди, которые формально имели одинаковую зарплату и должность. Например, по социальному положению какой-нибудь работник гаража ЦК КПСС находился неизмеримо выше своего точно такого же собрата из обычного гаража, а какая-нибудь медсестра, отработавшая по контракту несколько лет в какой-нибудь развивающейся стране сразу переходила в статус весьма зажиточного человека, имевшего блага, ценность которых сравнивала её в статусе с тем же шахтёром, получавшим от 500 рублей и выше. Или, скажем, профессор московского института народного хозяйства имени Плеханова в неформальной табели рангов был неизмеримо выше профессора какого-нибудь филиала ивановского текстильного института в городе Кинешма. В свою очередь «плехановский» профессор был бит по всем статьям профессором из МГИМО. И т.д.
Таким образом несмотря на то, что формальный социологический поход утверждает, что разница между богатейшими и беднейшим группами в СССР не превышала 5-6 раз (а реально даже меньше, поскольку процент людей с зарплатами выше 500 рублей в СССР был крайне низок), на самом деле диспропорция между беднейшими и богатейшими группами в СССР была огромной. Просто она не выражалась исключительно в виде заработной платы. То есть социального равенства по этому показателю в СССР не было. Наоборот, была изощрённая дифференциация и неравенство.
Формально СССР был почти бесклассовым обществом. Официально признавалось наличие всего двух классов: рабочих и крестьян и некой «прослойки» – советской интеллигенции. Однако же реально в СССР наличествовала изощрённая система неявных классов, таких, например, как совбуры (советская буржуазия из представителей сферы обслуживания и работников разного рода баз), партноменклатура, преподаватели престижных ВУЗов и т.д. Причём порой посторонний человек даже не мог точно сказать, чем один класс отличался от другого. Например, чем класс партийных функционеров отличался от класса государственных чиновников или почему рабочие обычных заводов и, допустим, шахтёры, должны были быть отнесены в различные социальные классы, или что такое «арбатский военный округ». И т.д. и т.п.
При этом «ценность» пребывания в этих неформальных классах для советского человека была различной. Да и сам их статус иногда был довольно странным. Так, в любой нормальной стране человек с высшим образованием обычно занимает более высокую ступень социальной иерархии, чем человек без высшего образования. Но в СССР «простые инженеры» по своему положению находились ниже, чем рабочие. Если взять уже приведённый выше мною пример, когда типовая семья инженеров получает меньше семьи рабочих, то он был бы дикостью в любой другой стране, кроме СССР. Кроме того и официальная пропаганда постоянно наделяла рабочих каким-то повышенным социальным статусом. Да и сам термин «прослойка», который коммунисты придумали для всех людей с высшим образованием – весьма красноречив.
Однако же, с другой стороны, в брежневское и послебрежневское время всё большее число детей рабочих предпочитали получать высшее образование, хотя и отдавали себе отчёт в ухудшении своего материального положения. Что связано с тем, что неформальный статус «простого труженика» в СССР всё время неуклонно понижался и наличие мало чем обеспеченных денег уже не влияло напрямую на социальный статус. Человеку же с высшим образованием было куда проще «устроиться в жизни», завязать нужные знакомства для доступа к блату, не пойти по проторенной дорожке неизбежного для очень многих рабочих пьянства (кстати, для рабочих семей статья расходов «алкоголь» порой составляла ощутимую, если не подавляющую статью расходов) и т.д.
«Ценность» классов в брежневскую и пост-брежневскую пору напрямую зависела от возможности члена класса получить доступ к материальным и нематериальным благам, дефициту. Причём в эту пору блага уже мало были связаны с уровнем зарплаты человека, зато были сильно привязаны к внутрикорпоративным возможностям неформальных классов советского общества. Например, подобно тому, как должность имеющего постоянный выход за территорию части солдата весьма котировалась в казарме, точно также и возможность регулярного (или даже гипотетического) выезда за рубеж весьма высоко котировалась в советском обществе. Это приводило к внутрикорпоративной солидарности тех групп, которые такой возможностью обладали; целенаправленной деятельности членов таких групп, направленной на препятствие проникновению в «корпорацию» посторонних извне и одновременному облегчению попаданию в эту групп своих детей.
Как пример, московский институт международных отношений. Один из самых (если не самый) престижный институт в СССР. И однако же редко кто, чьи родители не принадлежали к дипломатическому корпусу, отваживался туда поступать. Почему? А как раз из-за внутрикорпоративной солидарности дипкорпуса. Это не значило конечно, что ребёнок, скажем, «простых инженеров», если он обладал выдающимися способностями, не смог бы поступить в МГИМО. Мог бы. Однако среднестатистический абитуриент «со стороны» в МГИМО не прорвался бы. Тогда как выходец из дипломатической семьи с даже весьма скромными способностями туда поступал (чему свидетельство нынешнее состояние российского МИДа). В СССР это называлось – блат. Хотя правильнее говорить о классовости. Условный класс «дипломатов» передавал по наследству своим детям свои блага (колоссальные блага по советским меркам), при этом препятствовал тому, чтобы к этим благам получили доступ ребёнок, родившийся в другом «классе».
Это был общий принцип доступа к благам в СССР. То есть если в СССР не было социального равенства в плане материального достатка, то точно также не было социального равенства и в доступе к «хлебным местам». Например, очень престижным считался упомянутый уже мною Плехановский институт (Плешка). Почему? Потому что его выпускники могли устроиться директорами магазинов, баз, ресторанов и т.д. и т.п. Не сразу конечно после выпуска, но дорожка вела именно в эту сторону, в сторону зажиточной жизни топа «советской буржуазии». Вполне естественно, что поступить в этот институт было очень непросто. Этот институт был одним из самых коррумпированных в СССР. Понятно, что крупные взятки за поступление могли платить в первую очередь дети наиболее зажиточных советских неформальных классов, в первую очередь дети этих самых директоров магазинов, ресторанов и плодоовощных баз. Поскольку дети дипломатов шли по другой колее – МГИМО.
Или упомянутый мною «арбатский военный округ». Что это за явление такое? Формально это те же самые офицеры, что и в остальной Советской армии. Однако же понятно, что служить в Министерстве обороны или Генштабе, то есть в самой Москве со всеми её благами и возможностями, куда привлекательнее, чем в забайкальской степи или на Тикси. То есть внутри армии это наиболее привлекательное место службы – как по материальным благам, так и по возможности продвижения по службе. Отсюда и желание генералитета, сыновья которых по традиции поступали в военные училища, поместить своих детей в этот самый «арбатский военный округ». Схема была довольно незамысловатой: сын генерала поступал в военное училище (были ли у него какие-то преференции при поступлении или нет, каждый может догадаться с двух раз), после выпуска такой генеральский сын, как правило, отправлялся служить в Западную группу войск – самое престижное после «арбатского военного округа» место службы. После пятилетней службы в ГДР или другой стране СВД (и обзаведением тамошними материальными ценностями), такой генеральский сынок возвращался в Москву и попадал обычно в «арбатский военный округ» (АВО). Это не значит, конечно, что не бывало единичных принципиальных генералов, которые своим детям синекуру не устраивали или что в АВО или тем более ЗГВ не могли попасть обычные «неэлитные» офицеры. Но в общем и целом АВО к концу эпохи застоя представлял из себя (во всяком случае, в верхних эшелонах) именно отпрысков генеральских фамилий.
Ну и так далее. В итоге получалось, что для детей «простых инженеров» и «простых рабочих» (не говоря уже про «простых крестьян») широко были распахнуты двери только тех учебных заведений, из которых дорога вела в те же самые нижние социальные слои. Ещё раз оговорюсь: человек с выдающимися способностями мог прорваться хотя бы даже и в МГИМО. Но общий принцип был таким: чем более престижным был тот или иной ВУЗ (а престижность при Брежневе определялась степенью доступа к ценностям), тем более сложен был доступ в него представителям нижних социальных слоёв: крестьян, рабочих, «простых инженеров».
При декларируемых равных стартовых возможностях и равном доступе к благам («молодым везде у нас дорога»), реально советское общество в лице высших классов тяготело к перерождению в сословно-кастовое общество.
Вывод очевиден: в СССР брежневской и послебрежневской поры социального равенства не было. Наоборот, советское общество было резко неоднородным и уровень доступа к благам и ценностям, если бы из можно было перевести в понятный язык цифр, между высшими и нижними слоями общества отличался в десятки, если не сотни раз. Равенство возможностей было только на бумаге.
Можно сказать, что либеральную демократию на постсоветском пространстве стали строить в обществе, резко расколотом на социальные классы. Я не коснулся ещё проблемы расколотости советского общества на национальные группы – это отдельная и очень большая тема. Кратко лишь скажу, что коммунисты декларировали создание некой новой общности – советского народа. Если называть вещи своими именами, то речь шла о денационализации всех этносов СССР. Однако в силу ряда причин, денационализация эта шла неравномерно и русский этнос затронула в большей степени, тогда как национальная культура окраин в определённой степени поддерживалась и пестовалась (хотя тоже была подвергнута кастрации в 30-х годах, но стала активно восстанавливаться при Брежневе). В связи с чем, кстати, сегодня настроения ностальгии по советским временам так широко захватили «биологически русское» население и почти совершенно не затронули представителей других народов, входящих в состав СССР. Но опять же говорю, тема это отдельная. Однако любой, кто служил в Советской армии, знает, насколько далеки были национальные отношения в СССР от того идеала, который рисовался в советском кино.
Ну а теперь полная цитата:
«Либеральная демократия лучше всего функционирует в обществе, уже достигшем высокой степени социального равенства и консенсуса относительно определённых базовых ценностей. Но для обществ, резко расколотых на социальные классы, национальные или религиозные группы, демократия может оказаться формулой бессилия и застоя… Учреждение в такой стране формальной демократии маскирует огромное неравенство в имущественном положении, престиже, статусе и власти, которые теперь элита может использовать для контроля над демократическим процессом. Из-за этого возникает знакомая социальная патология: господство прежних общественных классов порождает столь же непримиримую левую оппозицию, считающую, что сама по себе демократическая система коррумпирована и должна быть свергнута вместе с теми социальными группами, интересы которых она защищает».
Фрэнсис Фукуяма, «Конец истории и последний человек», 1992 г.
germanych
Источник: germanych.livejournal.com
